Дорогой зритель!
Страница, которую вы вызываете, не может отобразиться, потому что в вашем браузере не включена поддержка JavaScript.
Если у вас есть вопросы, свяжитесь с нами любым удобным способом:
По телефону: +1-855-961-4571
По Skype: eTVnet
По электронной почте: support@eTVnet.com
БУЛАТ ОКУДЖАВА. «ДЕВУШКА МОЕЙ МЕЧТЫ»
Вторник, 12 Июня 2018 г. 07:12 + в цитатник y
6bcad2ce0148f34482fa1dd677a86b4c (251x353, 13Kb)
В 1938 году мать Булата Окуджавы, Ашхен Степановна, была арестована и сослана в Карлаг. Ее муж Шалва Степанович, отец Булата, к тому времени уже был расстрелян. Этот рассказ Булата Шалвовича – о встрече с матерью, вернувшейся после 10 лет пребывания в лагере. Вспоминаю, как встречал маму в 1947 году. Мы были в разлуке десять лет. Расставалась она с двенадцатилетним мальчиком, а тут был уже двадцатидвухлетний молодой человек, студент университета, уже отвоевавший, раненый, многое хлебнувший, хотя, как теперь вспоминается, несколько поверхностный, легкомысленный, что ли. Что-то такое неосновательное просвечивало во мне, как ни странно. Мы были в разлуке десять лет. Ну, бывшие тогда обстоятельства, причины тех горестных утрат, длительных разлук — теперь все это хорошо известно, теперь мы все это хорошо понимаем, объясняем, смотрим на это как на исторический факт, иногда даже забывая, что сами во всем этом варились, что сами были участниками тех событий, что нас самих это задевало, даже ударяло и ранило... Тогда десять лет были для меня громадным сроком, не то что теперь: годы мелькают, что-то пощелкивает, словно в автомате, так что к вечеру, глядишь, и еще нескольких как не бывало, а тогда почти вся жизнь укладывалась в этот срок и казалась бесконечной, и я думал, что если я успел столько прожить и стать взрослым, то уж мама моя — вовсе седая, сухонькая старушка... И становилось страшно. Обстоятельства моей тогдашней жизни были вот какие. Я вернулся с фронта, и поступил в Тбилисский университет, и жил в комнате первого этажа, которую мне оставила моя тетя, переехавшая в другой город. Учился я на филологическом факультете, писал подражательные стихи, жил, как мог жить одинокий студент в послевоенные годы — не загадывая на будущее, без денег, без отчаяния. Влюблялся, сгорал, и это помогало забывать о голоде, и думал, бодрясь: жив-здоров, чего же больше? Лишь тайну черного цвета, горькую тайну моей разлуки хранил в глубине души, вспоминая о маме. Было несколько фотографий, на которых она молодая, с большими карими глазами; гладко зачесанные волосы с пучком на затылке, темное платье с белым воротником, строгое лицо, но губы вот-вот должны дрогнуть в улыбке. Ну, еще запомнились интонации, манера смеяться, какие-то ускользающие ласковые слова, всякие мелочи. Я любил этот потухающий образ, страдал в разлуке, но был он для меня не более чем символ, милый и призрачный, высокопарный и неконкретный.
53
(376x300,
60Kb)
За стеной моей комнаты жил сосед Меладзе, пожилой, грузный, с растопыренными ушами, из которых лезла седая шерсть, неряшливый, насупленный, неразговорчивый, особенно со мной, словно боялся, что я попрошу взаймы. Возвращался с работы неизвестным образом, никто не видел его входящим в двери. Сейчас мне кажется, что он влетал в форточку и вылетал из нее вместе со своим потертым коричневым портфелем. Кем он был, чем занимался — теперь я этого не помню, да и тогда, наверное, не знал. Он отсиживался в своей комнате, почти не выходя. Что он там делал? Мы были одиноки — и он, и я. Думаю, что ему несладко жилось по соседству со мной. Ко мне иногда вваливались компании таких же, как я, голодных, торопливых, возбужденных, и девочки приходили, и мы пекли на сковороде сухие лепешки из кукурузной муки, откупоривали бутылки дешевого вина, и сквозь тонкую стену к Меладзе проникали крики и смех и звон стаканов, шепот и поцелуи, и он, как видно по всему, с отвращением терпел нашу возню и презирал меня. Тогда я не умел оценить меру его терпения и высокое благородство: ни слова упрека не сорвалось с его уст. Он просто не замечал меня, не разговаривал со мной, и, если я иногда по-соседски просил у него соли, или спичек, или иголку с ниткой, он не отказывал мне, но, вручая, молчал и смотрел в сторону. В тот знаменательный день я возвратился домой поздно. Уж и не помню, где я шлялся. Он встретил меня в кухне-прихожей и протянул сложенный листок. — Телеграмма, — сказал он шепотом. Телеграмма была из Караганды. Она обожгла руки. «Встречай пятьсот первым целую мама». Меладзе топтался рядом, сопел и наблюдал за мной. Я ни с того ни с сего зажег керосинку, потом погасил ее и поставил чайник. Затем принялся подметать у своего кухонного столика, но не домел и принялся скрести клеенку... Вот и свершилось самое неправдоподобное, да как внезапно! Привычный символ приобрел четкие очертания. То, о чем я безнадежно мечтал, что оплакивал тайком по ночам в одиночестве, стало почти осязаемым. — Караганда? — прошелестел Меладзе. — Да, — сказал я печально. Он горестно поцокал языком и шумно вздохнул. — Какой-то пятьсот первый поезд, — сказал я, — наверное, ошибка. Разве поезда имеют такие номера? — Нэт, — шепнул он, — нэ ошибка. Пиатсот первый — значит пиатсот веселий. — Почему веселый? — не понял я. — Товарные вагоны, кацо. Дольго идет — всем весело. — И снова поцокал. Ночью заснуть я не мог. Меладзе покашливал за стеной. Утром я отправился на вокзал. Ужасная мысль, что я не узнаю маму, преследовала меня, пока я стремительно преодолевал Верийскии спуск и летел дальше по улице Жореса к вокзалу, и я старался представить себя среди вагонов и толпы, и там, в самом бурном ее водовороте, мелькала седенькая старушка, и мы бросались друг к другу. Потом мы ехали домой на десятом трамвае, мы ужинали, и я отчетливо видел, как приятны ей цивилизация, и покой, и новые времена, и новые окрестности, и все, что я буду ей рассказывать, и все, что я покажу, о чем она забыла, успела забыть, отвыкнуть, плача над моими редкими письмами... Поезд под странным номером действительно существовал. Он двигался вне расписания, и точное время его прибытия было тайной даже для диспетчеров дороги. Но его тем не менее ждали и даже надеялись, что к вечеру он прибудет в Тбилиси. Я вернулся домой. Мыл полы, выстирал единственную свою скатерть и единственное свое полотенце, а сам все время пытался себе представить этот миг, то есть как мы встретимся с мамой и смогу ли я сразу узнать ее нынешнюю, постаревшую, сгорбленную, седую, а если не узнаю, ну не узнаю и пробегу мимо, и она будет меня высматривать в вокзальной толпе и сокрушаться, или она поймет по моим глазам, что я не узнал ее, и как это все усугубит ее рану... К четырем часам я снова был на вокзале, но пятьсот веселый затерялся в пространстве. Теперь его ждали в полночь. Я воротился домой и, чтоб несколько унять лихорадку, которая меня охватила, принялся гладить скатерть и полотенце, подмел комнату, вытряс коврик, снова подмел комнату... За окнами был май. И вновь я полетел на вокзал в десятом номере трамвая, в окружении чужих матерей и их сыновей, не подозревающих о моем празднике, и вновь с пламенной надеждой возвращаться обратно уже не в одиночестве, обнимая худенькие плечи... Я знал, что, когда подойдет к перрону этот бесконечный состав, мне предстоит не раз пробежаться вдоль него, и я должен буду в тысячной толпе найти свою маму, узнать, и обнять, и прижаться к ней, узнать ее среди тысяч других пассажиров и встречающих, маленькую, седенькую, хрупкую, изможденную... И вот я встречу ее. Мы поужинаем дома. Вдвоем. Она будет рассказывать о своей жизни, а я — о своей. Мы не будем углубляться, искать причины и тех, кто виновен. Ну случилось, ну произошло, а теперь мы снова вместе... ...А потом я поведу ее в кино, и пусть она отдохнет там душою. И фильм я выбрал. То есть даже не выбрал, а был он один-единственный в Тбилиси, по которому все сходили с ума. Это был трофейный фильм «Девушка моей мечты» с потрясающей, неотразимой Марикой Рёкк в главной роли. Нормальная жизнь в городе приостановилась: все говорили о фильме, бегали на него каждую свободную минуту, по улицам насвистывали мелодии из этого фильма, и из распахнутых окон доносились звуки фортепиано все с теми же мотивчиками, завораживавшими слух тбилисцев. Фильм этот был цветной, с танцами и пением, с любовными приключениями, с комическими ситуациями. Яркое, шумное шоу, поражающее воображение зрителей в трудные послевоенные годы. Я лично умудрился побывать на нем около пятнадцати раз, и был тайно влюблен в роскошную, ослепительно улыбающуюся Марику, и, хотя знал этот фильм наизусть, всякий раз будто заново видел его и переживал за главных героев. И я не случайно подумал тогда, что с помощью его моя мама могла бы вернуться к жизни после десяти лет пустыни страданий и безнадежности. Она увидит все это, думал я, и хоть на время отвлечется от своих скорбных мыслей, и насладится лицезрением прекрасного, и напитается миром, спокойствием, благополучием, музыкой, и это все вернет ее к жизни, к любви и ко мне... А героиня? Молодая женщина, источающая счастье. Природа была щедра и наделила ее упругим и здоровым телом, золотистой кожей, длинными, безукоризненными ногами, завораживающим бюстом. Она распахивала синие смеющиеся глаза, в которых с наслаждением тонули чувственные тбилисцы, и улыбалась, демонстрируя совершенный рот, и танцевала, окруженная крепкими, горячими, беспечными красавцами. Она сопровождала меня повсюду и даже усаживалась на старенький мой топчан, положив ногу на ногу, уставившись в меня синими глазами, благоухая неведомыми ароматами и австрийским здоровьем. Я, конечно, и думать не смел унизить ее грубым моим бытом, или послевоенными печалями, или намеками на горькую карагандинскую пустыню, перерезанную колючей проволокой. Она тем и была хороша, что даже и не подозревала о существовании этих перенаселенных пустынь, столь несовместимых с ее прекрасным голубым Дунаем, на берегах которого она танцевала в счастливом неведенье. Несправедливость и горечь не касались ее. Пусть мы... нам... но не она... не ей. Я хранил ее как драгоценный камень и время от времени вытаскивал из тайника, чтобы полюбоваться, впиваясь в экраны кинотеатров, пропахших карболкой. На привокзальной площади стоял оглушительный гомон. Все пространство перед вокзалом было запружено толпой. Чемоданы и узлы громоздились на асфальте, смех, и плач, и крики, и острые слова... Я понял, что опоздал, но, видимо, ненадолго, и еще была надежда... Я спросил сидящих на вещах людей, не пятьсот ли первым они прибыли. Но они оказались из Батуми. От сердца отлегло. Я пробился в справочное сквозь толпу и крикнул о пятьсот проклятом, но та, в окошке, задерганная и оглушенная, долго ничего не понимала, отвечая сразу нескольким, а когда поняла наконец, крикнула мне с ожесточением, покрываясь розовыми пятнами, что пятьсот первый пришел час назад, давно пришел этот сумасшедший поезд, уже никого нету, все вышли час назад, и уже давно никого нету... На привокзальной площади, похожей на воскресный базар, на груде чемоданов и тюков сидела сгорбленная старуха и беспомощно озиралась по сторонам. Я направился к ней. Что-то знакомое показалось мне в чертах ее лица. Я медленно переставлял одеревеневшие ноги. Она заметила меня, подозрительно оглядела и маленькую ручку опустила на ближайший тюк. Я отправился пешком к дому в надежде догнать маму по пути. Но так и дошел до самых дверей своего дома, а ее не встретил. В комнате было пусто и тихо. За стеной кашлянул Меладзе. Надо было снова бежать по дороге к вокзалу, и я вышел и на ближайшем углу увидел маму!.. Она медленно подходила к дому. В руке у нее был фанерный сундучок. Все та же, высокая и стройная, какой помнилась, в сером ситцевом платьице, помятом и нелепом. Сильная, загорелая, молодая. Помню, как я был счастлив, видя ее такой, а не сгорбленной и старой. Были ранние сумерки. Она обнимала меня, терлась щекой о мою щеку. Сундучок стоял на тротуаре. Прохожие не обращали на нас внимания: в Тбилиси, где все целуются при встречах по многу раз на дню, ничего необычного не было в наших объятиях. — Вот ты какой! — приговаривала она. — Вот ты какой, мой мальчик, мой мальчик, — и это было как раньше, как когда-то... Мы медленно направились к дому. Я обнял ее плечи, и мне захотелось спросить, ну как спрашивают у только что приехавшего: «Ну как ты? Как там жилось?..» — но спохватился и промолчал. Мы вошли в дом. В комнату. Я усадил ее на старенький диван. За стеной кашлянул Меладзе. Я усадил ее и заглянул ей в глаза. Эти большие, карие, миндалевидные глаза были теперь совсем рядом. Я заглянул в них... Готовясь к встрече, я думал, что будет много слез и горьких причитаний, и я приготовил такую фразу, чтобы утешить ее: «Мамочка, ты же видишь — я здоров, все хорошо у меня, и ты здоровая и такая же красивая, и все теперь будет хорошо, ты вернулась, и мы снова вместе...» Я повторял про себя эти слова многократно, готовясь к первым объятиям, к первым слезам, к тому, что бывает после десятилетней разлуки... И вот я заглянул в ее глаза. Они были сухими и отрешенными, она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело, губы слегка приоткрылись, сильные загорелые руки безвольно лежали на коленях. Она ничего не говорила, лишь изредка поддакивала моей утешительной болтовне, пустым разглагольствованиям о чем угодно, лишь бы не о том, что было написано на ее лице... «Уж лучше бы она рыдала», — подумал я. Она закурила дешевую папиросу. Провела ладонью по моей голове...
b-okudzhava-2
(693x433,
148Kb)
— Сейчас мы поедим,- сказал я бодро.- Ты хочешь есть? — Что? — спросила она. — Хочешь есть? Ты ведь с дороги. — Я? — не поняла она. — Ты, — засмеялся я, — конечно, ты... — Да, — сказала она покорно, — а ты? — И, кажется, даже улыбнулась, но продолжала сидеть все так же — руки на коленях... Я выскочил на кухню, зажег керосинку, замесил остатки кукурузной муки. Нарезал небольшой кусочек имеретинского сыра, чудом сохранившийся среди моих ничтожных запасов. Я разложил все на столе перед мамой, чтобы она порадовалась, встрепенулась: вот какой у нее сын, и какой у него дом, и как у него все получается, и что мы сильнее обстоятельств, мы их вот так пересиливаем мужеством и любовью. Я метался перед ней, но она оставалась безучастна и только курила одну папиросу за другой... Затем закипел чайник, и я пристроил его на столе. Я впервые управлялся так ловко, так быстро, так аккуратно с посудой, с керосинкой, с нехитрой снедью: пусть она видит, что со мной не пропадешь. Жизнь продолжается, продолжается... Конечно, после всего, что она перенесла, вдали от дома, от меня... сразу ведь ничего не восстановить, но постепенно, терпеливо... Когда я снимал с огня лепешки, скрипнула дверь, и Меладзе засопел у меня за спиной. Он протягивал мне миску с лобио. — Что вы, — сказал я, — у нас все есть... — Дэржи, кацо, — сказал он угрюмо, — я знаю... Я взял у него миску, но он не уходил. — Пойдемте, — сказал я, — я познакомлю вас с моей мамой, — и распахнул дверь. Мама все так же сидела, положив руки на колени. Я думал — при виде гостя она встанет и улыбнется, как это принято: очень приятно, очень приятно... и назовет себя, но она молча протянула загорелую ладонь и снова опустила ее на колени. — Присаживайтесь, — сказал я и подставил ему стул. Он уселся напротив. Он тоже положил руки на свои колени. Сумерки густели. На фоне окна они казались неподвижными статуями, застыв в одинаковых позах, и профили их казались мне сходными. О чем они говорили и говорили ли, пока я выбегал в кухню, не знаю. Из комнаты не доносилось ни звука. Когда я вернулся, я заметил, что руки мамы уже не покоились на коленях и вся она подалась немного вперед, словно прислушиваясь. — Батык? — произнес в тишине Меладзе. Мама посмотрела на меня, потом сказала: — Жарык... — и смущенно улыбнулась. Пока я носился из кухни в комнату и обратно, они продолжали обмениваться короткими непонятными словами, при этом почти шепотом, одними губами. Меладзе цокал языком и качал головой. Я вспомнил, что Жарык — это станция, возле которой находилась мама, откуда иногда долетали до меня ее письма, из которых я узнавал, что она здорова, бодра и все у нее замечательно, только ты учись, учись хорошенько, я тебя очень прошу, сыночек... и туда я отправлял известия о себе самом, о том, что я здоров и бодр, и все у меня хорошо, и я работаю над статьей о Пушкине, меня все хвалят, ты за меня не беспокойся, и уверен, что все в конце концов образуется и мы встретимся... И вот мы встретились, и сейчас она спросит о статье и о других безответственных баснях... Меладзе отказался от чая и исчез. Мама впервые посмотрела на меня осознанно. — Он что, — спросил я шепотом, — тоже там был? — Кто? — спросила она. — Ну кто, кто... Меладзе... — Меладзе? — удивилась она и посмотрела в окно. — Кто такой Меладзе? — Ну как кто? — не сдержался я. — Мама, ты меня слышишь? Меладзе... мой сосед, с которым я тебя сейчас познакомил... Он тоже был... там? — Тише, тише, — поморщилась она. — Не надо об этом, сыночек... О Меладзе, сопящий и топчущийся в одиночестве, ты тоже ведь когда-то был строен, как кизиловая ветвь, и твое юношеское лицо с горячими и жгучими усиками озарялось миллионами желаний. Губы поблекли, усы поникли, вдохновенные щечки опали. Я смеялся над тобой и исподтишка показывал тебя своим друзьям: вот, мол, дети, если не будете есть манную кашу, будете похожи на этого дядю... И мы, пока еще пухлогубые и остроглазые, диву давались и закатывались, видя, как ты неуклюже топчешься, как настороженно высовываешься из дверей... Чего ты боялся, Меладзе? Мы пили чай. Я хотел спросить, как ей там жилось, но испугался. И стал торопливо врать о своем житье. Она как будто слушала, кивала, изображала на лице интерес, и улыбалась, и медленно жевала. Провела ладонью по горячему чайнику, посмотрела на выпачканную ладонь... — Да ничего, — принялся я утешать ее, — я вымою чайник, это чепуха. На керосинке, знаешь, всегда коптится. — Бедный мой сыночек, — сказала в пространство и вдруг заплакала. Я ее успокаивал, утешал: подумаешь, чайник. Она отерла слезы, отодвинула пустую чашку, смущенно улыбнулась. — Все, все, — сказала, — не обращай внимания, — и закурила. Каково-то ей там было, подумал я, там, среди солончаков, в разлуке?.. Меладзе кашлянул за стеной. Ничего, подумал я, все наладится. Допьем чай, и я поведу ее в кино. Она еще не знает, что предстоит ей увидеть. Вдруг после всего, что было, голубые волны, музыка, радость, солнце и Марика Рёкк, подумал я, зажмурившись, и это после всего, что было... Вот возьми самое яркое, самое восхитительное. Самое драгоценное из того, что у меня есть, я дарю тебе это, подумал я, задыхаясь под тяжестью собственной щедрости... И тут я сказал ей: — А знаешь, у меня есть для тебя сюрприз, но для этого мы должны выйти из дому и немного пройтись... — Выйти из дому? — И она поморщилась. — Не бойся, — засмеялся я. — Теперь ничего не бойся. Ты увидишь чудо, честное слово! Это такое чудо, которое можно прописать вместо лекарства... Ты меня слышишь? Пойдем, пойдем, пожалуйста... Она покорно поднялась. Мы шли по вечернему Тбилиси. Мне снова захотелось спросить у нее, как она там жила, но не спросил: так все хорошо складывалось, такой был мягкий, медовый вечер, и я был счастлив идти рядом с ней и поддерживать ее под локоть. Она была стройна и красива, моя мама, даже в этом сером помятом ситцевом, таком не тбилисском платье, даже в стоптанных сандалиях неизвестной формы. Прямо оттуда, подумал я, и — сюда, в это ласковое тепло, в свет сквозь листву платанов, в шум благополучной толпы... И еще я подумал, что, конечно, нужно было заставить ее переодеться, как-то ее прихорошить, потому что, ну что она так, в том же, в чем была там... Пора позабывать. Я вел ее по проспекту Руставели, и она покорно шла рядом, ни о чем не спрашивая. Пока я покупал билеты, она неподвижно стояла у стены, глядя в пол. Я кивнул ей от кассы — она, кажется, улыбнулась. Мы сидели в душном зале, и я сказал ей: — Сейчас ты увидишь чудо, это так красиво, что нельзя передать словами... Послушай, а там вам что-нибудь показывали? — Что? — спросила она. — Ну, какие-нибудь фильмы... — и понял, что говорю глупость, — хотя бы изредка... — Нам? — спросила она и засмеялась тихонечко. — Мама, — зашептал я с раздражением, — ну что с тобой? Ну, я спросил... Там, там, где ты была... — Ну, конечно, — проговорила она отрешенно. — Хорошо, что мы снова вместе, — сказал я, словно опытный миротворец, предвкушая наслаждение. — Да, да, — шепнула она о чем-то своем. ...Я смотрел то на экран, то на маму, я делился с мамой своим богатством, я дарил ей самое лучшее, что у меня было, зал заходился в восторге и хохоте, он стонал, рукоплескал, подмурлыкивал песенки... Мама моя сидела, опустив голову. Руки ее лежали на коленях. — Правда, здорово! — шепнул я. — Ты смотри, смотри, сейчас будет самое интересное... Смотри же, мама!.. Впрочем, в который уже раз закопошилась в моем скользящем и шатком сознании неправдоподобная мысль, что невозможно совместить те обстоятельства с этим ослепительным австрийским карнавалом на берегах прекрасного голубого Дуная, закопошилась и тут же погасла... Мама услышала мое восклицание, подняла голову, ничего не увидела и поникла вновь. Прекрасная обнаженная Марика сидела в бочке, наполненной мыльной пеной. Она мылась как ни в чем не бывало. Зал благоговел и гудел от восторга. Я хохотал и с надеждой заглядывал в глаза маме. Она даже попыталась вежливо улыбнуться мне в ответ, но у нее ничего не получилось. — Давай уйдем отсюда, — внезапно шепнула она. — Сейчас же самое интересное, — сказал я с досадой. — Пожалуйста, давай уйдем... Мы медленно двигались к дому. Молчали. Она ни о чем не расспрашивала, даже об университете, как следовало бы матери этого мира. После пышных и ярких нарядов несравненной Марики мамино платье казалось еще серей и оскорбительней. — Ты такая загорелая, — сказал я, — такая красивая. Я думал увидеть старушку, а ты такая красивая... — Вот как, — сказала она без интереса и погладила меня по руке. В комнате она устроилась на прежнем стуле, сидела, уставившись перед собой, положив ладони на колени, пока я лихорадочно устраивал ночлег. Себе — на топчане, ей — на единственной кровати. Она попыталась сопротивляться, она хотела, чтобы я спал на кровати, потому что она любит на топчане, да, да, нет, нет, я тебя очень прошу, ты должен меня слушаться (попыталась придать своему голосу шутливые интонации), я мама... ты должен слушаться... я мама... — и затем, ни к кому не обращаясь, в пространство, — ма-ма... ма-ма... Я вышел в кухню. Меладзе в нарушение своих привычек сидел на табурете. Он смотрел на меня вопросительно. — Повел ее в кино, — шепотом пожаловался я, — а она ушла с середины, не захотела... — В кино? — удивился он. — Какое кино, кацо? Ей отдихать надо... — Она стала какая-то совсем другая, — сказал я. — Может быть, я чего-то не понимаю... Когда спрашиваю, она переспрашивает, как будто не слышит... Он поцокал языком. — Когда человек нэ хочит гаварить лишнее, — сказал он шепотом, — он гаварит мэдлэнно, долго, он думаэт, панимаешь? Ду-ма-эт... Ему нужна врэмя... У нэго тэперь привичка... — Она мне боится сказать лишнее? — спросил я. Он рассердился: — Нэ тэбэ, нэ тэбэ, генацвале... Там, — он поднял вверх указательный палец, — там тэбя нэ било, там другие спрашивали, зачэм, почэму, панимаэшь? — Понимаю, — сказал я.
94c52fc21d5b5ac744bd98271db234a8
(550x396,
88Kb)
Я надеюсь на завтрашний день. Завтра все будет по-другому. Ей нужно сбросить с себя тяжелую ношу минувшего. Да, мамочка? Все забудется, все забудется, все забудется... Мы снова отправимся к берегам голубого Дуная, сливаясь с толпами, уже неотличимые от них, наслаждаясь красотой, молодостью, музыкой.... да, мамочка?.. — Купи ей фрукты... — сказал Меладзе. — Какие фрукты? — не понял я. — Черешня купи, черешня... ...Меж тем и сером платьице своем, ничем не покрывшись, свернувшись калачиком, мама устроилась на топчане. Она смотрела на меня, когда я вошел, и слегка улыбалась, так знакомо, просто, по-вечернему. — Мама, — сказал я с укоризной, — на топчане буду спать я. — Нет, нет, — сказала она с детским упрямством и засмеялась... — Ты любишь черешню? — спросил я. — Что? — не поняла она. — Черешню ты любишь? Любишь черешню? — Я? — спросила она... Письмо к маме Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне - намордник, воля - за стеной,
Ниточка порвалась меж тобой и мной. За железной дверью топчется солдат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он ведь за народ. Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть...
Или ему тоже в камере сидеть? В голове убогой - трехэтажный мат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ. Чуть за Красноярском - твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
Чтоб тебе не думать больше ни о ком. Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ. Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
Словно сам построил для себя тюрьму. Все ему подвластно, да опять не рад...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ. Декабрь, 1985
Касторовое Масло Касторовое масло или попросту «касторка» – известное на весь мир средство, активно применяемое в поддержании крепкого здоровья и ухода за телом. В советские времена «касторку» широко использовали в качестве средства борьбы с запорами, однако чуть позже, доподлинно изучив состав этого масла, его стали добавлять в лекарственные средства и использовать в косметологии. Пора поближе познакомиться с составом этого удивительного масла, узнать о его свойствах и способах применения для здоровья и красоты.
Состав продукта
Получают это замечательное масло из семян лекарственного растения – клещевины. Растение это ядовитое, однако, не стоит пугаться, ведь в процессе получения масляной жидкости все ядовитые вещества остаются в отходах. В этом плане рассматриваемый продукт является абсолютно безопасным. Рассматриваемый продукт получают в процессе холодного отжима. Это наиболее перспективный метод получения масел, позволяющий получить масляную жидкость без термообработки, а значит с сохранением всех ценных компонентов. А хвалиться касторовому маслу, действительно, есть чем. Эта густая, прозрачная желтоватая жидкость состоит из ценнейших жирных кислот, среди которых:
90% – рецинолеиновой (мононенасыщенной) кислоты;
4% – линолевой (полиненасыщенной) кислоты;
3% – олеиновой (мононасыщенной) кислоты;
1% – стеариновой (насыщенной) кислоты;
1% – пальмитиновой (насыщенной) кислоты.
Рецинолеиновая кислота – одна из наиболее редких кислот, которая практически не встречается в растительных средствах. Именно она и определяет свойства данного продукта и делает масло клещевины самым плотным среди всех известных масел. При этом, попадая на кожу, этот продукт великолепно впитывается, не оставляя жирных следов. Касторовое Масло Полезные свойства «касторки»
Для начала перечислим основные сферы применения этого ценнейшего масла. Сюда входит: 1. Применение в лечебных целях.
2. Уход за кожей.
3. Уход за волосами. А теперь детально рассмотрим способы применения и приведем наиболее ценные рецепты с этим продуктом. Применение в медицинских целях
Заживление ран, порезов и ожогов
Благодаря ценному составу знаменитая «касторка» нашла свое применение в медицине и косметологии. Например, благодаря выраженному противомикробному действию, «касторка» входит в состав мази Вишневского, которая используется для лечения ран, ожогов и язв. Если на теле имеются повреждения, особенно плохо заживающие, возьмите ватный тампон и, смочив его в касторовом масле, делайте примочки. Проводить лечение можно дважды в сутки. Лечение ожогов
В борьбе с ожогами касторовому маслу и вовсе нет равных. Им можно обрабатывать порезы и ссадины, лечить трофические язвы и другие плохо заживающие повреждения на коже. Для этого можно накладывать на пораженную область повязку с марлей, смоченной в чистом касторовом масле. Делать это нужно дважды в сутки, а держать повязку 2 часа. Существует и другой вариант обработки ожогов. Следует соединить в равных пропорциях касторовое и подсолнечное масло и накладывать повязки с такой масляной смесью на 2-3 часа дважды в день. Наконец можно смешать 2 ст.л. масла клещевины, 1 ст.л. соды и щепотку соли. Делая примочки таким лекарственным составом, можно поспособствовать скорейшему заживлению и восстановлению обожженных тканей.
Лечение запоров
Главное свойство касторового масла – слабительное, а потому испокон веков это средство принимали для борьбы с запорами. Можно воспользоваться им и сейчас, для чего взрослому человеку достаточно каждое утро, натощак выпивать по 15–20 мл касторового масла, запивая его стаканом апельсинового сока. Для детей 6–12 лет дозировка не должна превышать 10 мл. Практика показывает, что спустя 3–5 дней проблема запоров исчезает. Очищение организма
Чтобы провести очищение организма касторовым маслом, за 2 дня до процедуры перейдите на диетическое питание (легкие каши, супы, хлеб с отрубями, кефир, обезжиренный творог и соки). Для проведения очищения возьмите масло клещевины из расчета 1 мл масла на 1 кг массы тела. Подогрейте масло на водяной бане и перелейте его в стакан. Туда же добавьте лимонный сок, которого должно быть в 2 раза больше, и хорошенько перемешайте. Выпейте получившийся «коктейль». Уже через 1-2 часа появятся позывы к дефекации, и начнется процесс очищения. Простуда и бронхит
Если вас одолевает простуда и грудной надсадный кашель, возникает риск развития бронхита, соедините скипидар с касторовым маслом в соотношении 1:2. Получившейся смесью проводите растирания груди и спины, после чего отправляйтесь спать, укутавшись теплым одеялом. Проводите такое лечение каждый вечер, на протяжении 3 дней. Борьба с паразитами
В случае, когда необходимо очистить организм от паразитов, масляный экстракт клещевины сочетают с тыквенными семенами. 200 г очищенных тыквенных семечек съедают за раз, запивая их 1-2 ст.л. касторки. При желании, спустя неделю лечение можно повторить. Обезболивающее действие
Касторовое масло – отличное обезболивающее средство, которое приходит на помощь лицам, страдающим от артритов и других заболеваний суставов. Для этого необходимо разогреть немного масла, смочить в нем сложенный в несколько слоев бинт и приложить к болезненному суставу, прикрыв полиэтиленом и зафиксировав марлевой повязкой. Дополнительно к компрессу можно приложить грелку. Проводить такое лечение следует каждый день по 2 часа до устранения проблемы. Лечение геморроя
Способность «касторки» улучшать трофику тканей нашла свое применение в борьбе с такой проблемой, как геморрой. Для этой цели необходимо каждый вечер вставлять в анальный проход ватный тампон, смоченный в чуть подогретом касторовом масле. Лечение следует проводить ежедневно на протяжении 2–4 недель. Выведение бородавок
Таким удивительным средством можно выводить бородавки. Для этой цели ежедневно втирайте в бородавку рассматриваемое масло по 5–10 минут до 4 р/день. Процедура затянется на 1-2 месяца, но эффект от воздействия масла клещевины будет просто потрясающим! Если же на коже появилась папиллома, просто смочите ватный тампон в этом замечательном средстве, приложите его к образованию на коже и зафиксируйте пластырем. В течение дня трижды меняйте средство на новое, и уже через неделю от папилломы не останется и следа. Устранение воспаления глаз
В случае воспалительных процессов на глазах на помощь также приходит касторовое масло. Достаточно закапать его в каждый глаз по капле, чтобы воспаление тут же пошло на убыль. Процедуру можно проводить 1 р/день на протяжении 5 дней. Касторовое Масло Уход за кожей
Основной сферой применения данного продукта, конечно же, является косметический уход за кожей и волосами. Как уже упоминалось, рецинолеиновая кислота оказывает смягчающее действие, благодаря чему отлично справляется с сухим и шелушащимся эпидермисом, ухаживает за проблемной кожей, снимает воспалительные процессы и прекрасно ее успокаивает. Из-за этой особенности касторовым маслом нередко лечат угревую сыпь и акне. Омолаживающее действие
Это удивительное масло отличается омолаживающим действием. Попадая на кожу, целебная жидкость проникает в глубинные слои эпидермиса, активизируя выработку коллагена, и тем самым возвращая коже упругость и эластичность. Для этого взбейте куриный желток, добавьте ½ ч.л. «касторки», тщательно перемешайте и нанесите на кожу лица на 10 минут. Восстанавливать кожу при помощи такой маски следует 2 раза в неделю на протяжении 3 месяцев. Отбеливание кожи лица
Чтобы отбелить лицо и устранить пигментацию, смешайте рассматриваемое масло с лимонным соком в пропорции 1:1 и нанесите на лицо. Спустя 10–15 минут смойте теплой водой. Проводите отбеливание кожи 2-3 р/неделю до получения удовлетворяющего результата. Устранение растяжек и целлюлита
Для борьбы с «апельсиновой коркой» и растяжками на коже 2 р/день смазывайте проблемные зоны маслом клещевины на протяжении 2-3 месяцев. Аналогичным образом, т.е. систематически смазывая кожу в определенных местах, можно устранить пигментные пятна и выровнять тон кожи. Лечение угрей и акне
Для устранения угревой сыпи пораженные участки обильно смажьте касторовым маслом и оставьте на 6 часов. Спустя отведенное время промойте кожу теплой водой. Повторяйте процедуры ежедневно до полного очищения кожи. Лечение мозолей и трещин
Если кожа на ваших пятках и локтях стала грубой, появились мозоли и трещины, смягчить ее можно касторовым маслом. Лучше всего для этого подходят компрессы, которые оставляют на всю ночь. А чтобы такой компресс не спадал, поверх него желательно надевать носки. Обветривание и растрескивание губ
Если на морозе у вас обветрились или потрескались губы, просто смажьте их масляным эликсиром и проблема тотчас же уйдет. Наносить масло можно и перед выходом на мороз, чтобы предотвратить повреждение губ. Касторовое Масло Уход за волосами
Помимо кожи, «касторка» великолепно питает волосы, насыщает и укрепляет их, возвращая природный блеск и сияние. Более того, представительницы прекрасного пола применяют это средство для роста ресниц и бровей. Усиление роста волос
Если необходимо активизировать рост волос воспользуйтесь таким средством. Смешайте в равных пропорциях масло клещевины и настойку красного перца. Готовую смесь нанесите на волосистую часть головы и слегка помассируйте кожу. Укройте голову целлофановой шапочкой и оставьте на 15–20 минут. По завершению помойте голову с шампунем. В неделю следует проводить по одной такой процедуре. Предотвращение выпадения волос
Чтобы остановить выпадение волос, касторовое масло смешайте с маслом кунжута в пропорции 2:1, подогрейте на водяной бане и втирайте в корни, а также распределяйте по всей длине волос. Следом укройте голову полиэтиленовой шапочкой и укутайте полотенцем, оставив на всю ночь. По окончанию процедуры помойте голову с шампунем. Питание волос
Чтобы восстановить волосы, насытив их полезными веществами, в 100 мл кефира разведите 1 ч.л. касторового масла и нанесите данный состав на волосы. Укрыв голову полиэтиленовой шапочкой, оставьте маску на полчаса, а затем помойте голову с шампунем. Избавление от перхоти
Чтобы справиться с такой неприятностью, как перхоть, смешайте в равных частях масло календулы и касторовое масло. Втирайте в кожу головы эту масляную смесь и оставляйте на 20 минут. Проводите процедуры 2 р/неделю, и уже через месяц от перхоти не останется и следа. Борьба с секущимися кончиками
Если у вас начались сечься кончики волос, достаточно собрать волосы в пучок и обмокнуть кончики в масло. Оставьте это средство до утра, укутав материей, а проснувшись, помойте голову с шампунем. Уход за ногтями
Чтобы укрепить и улучшить состояние ногтевых пластин, а также устранить сухость вокруг ногтей, смягчить кутикулы и избавиться от заусенцев, каждый день наносите частичку рассматриваемого масла на ногти и легкими движениями втирайте их в ногтевые пластины и окружающие ткани. Уже через 3 недели применения масла и обработки ногтей кутикулы будут более ухоженными, заусенцы исчезнут, а ногтям вернется здоровый блеск. Улучшение роста ресниц и бровей
Для улучшения состояния бровей и ресниц «касторку» в чистом виде или же с добавлением пары капель витамина A следует наносить на веки или ресницы перед сном. Длительность ухода – 14 дней. Существует и другой вариант. Возьмите 1 ч.л. семян вайды красильной и залейте их 50 мл масла клещевины. Масляный экстракт должен настояться 10 дней, после чего его необходимо процедить и можно смазывать брови или ресницы, нанося средство буквально на 1 час в день. Примерно через 2-3 недели лечение удивит вас результатом. Противопоказания касторового масла
При всей пользе этого замечательного средства, не стоит забывать, что масло клещевины нельзя принимать внутрь при маточных и кишечных кровотечениях, гастрите и язвенной болезни желудка. Нельзя употреблять его в случае истощения организма, а также при непроходимости кишечника. К тому же данное средство противопоказано будущим мамам (из-за вероятности прерывания беременности), кормящим матерям и детям до 6 лет. В остальном же противопоказанием к использованию «касторки» является индивидуальная непереносимость компонентов средства.
Берегите свое здоровье!
Наум Сагаловский - крайний слева. Сергей Довлатов - в центре. Наум Сагаловский
Попытка автобиографии Меня на гарбидже нашли.
Капуста, аист – это бредни.
Лежал я, маленький и бледный,
у бака с мусором, в пыли.
Я был курчав и длиннонос,
меня, должно быть, кто-то бросил.
Еврей по имени Иосиф
меня домой к себе принёс.
Простая, скромная семья –
отец, и мать, и два ребёнка,
и небольшая комнатёнка,
где проходила жизнь моя.
Метраж у нас был очень мал,
я рос у самого порога,
меня обрезали немного,
чтоб меньше места занимал... О, незабвенная пора,
страна ваятелей и зодчих,
где гарбидж был с утра до ночи
и гарбидж – с ночи до утра!
Я подбирал там всё подряд –
ключи, замки, ножи, стамески,
и красный галстук пионерский,
и новый школьный аттестат,
стихов заветные листы,
слова, как ветра дуновенье:
”Я помню чудное мгновенье,
передо мной явилась ты…”
Я там нашёл друзей своих –
принёс когда-то полный ящик,
но мало было настоящих –
я отобрал себе троих.
Нашёл медаль, нашёл диплом,
я с ним проник в большие сферы –
сперва пробился в инженеры,
а старшим стал уже потом… Однажды чудом отыскал,
на гарбидж выйдя спозаранку,
почти что новую гражданку,
согрел, почистил, приласкал.
Я сам не знаю – почему?
А то б другие прихватили –
для украшения квартиры
и для работы на дому.
Гражданка стала мне женой,
теперь отнимешь – как ограбишь.
Я к ней привык уже.
На гарбидж
гражданка бегала со мной.
Она, как я, в нужде росла,
в ней кровь искателя бродила –
она по гарбиджам ходила
и двух детишек принесла… А жили мы – как весь народ.
Нам говорили: ”Не ропщите!”
Нам говорили: ”Вы ищите,
кто ищет – что-нибудь найдёт!”
Чуть раздавался тайный звук,
что где-то выкинули что-то,
у нас была одна забота –
бежать, ловить, хватать из рук!
И мы ловили, но зато
уже друг друга не ласкали,
мы вечно что-нибудь искали –
то мне пиджак, то ей пальто… Всему, однако, есть предел,
и сказка становилась былью,
страна шагала к изобилью,
а значит – гарбидж оскудел.
И стало ясно, что – пора!
Жена сказала мне: ”Уедем!
Пускай хотя бы нашим детям
не видеть этого добра!”
И я на всё махнул рукой!..
Теперь живу за океаном,
почти в краю обетованном.
Здесь тоже гарбидж,
но – какой!..
Располагайся и живи,
не надо мучиться и драться.
Нашёл работу, два матраца
и чёрно-белое ти-ви.
Куда идти, чего искать?
Покой, прохлада и свобода.
Кругом продуктов – на два года,
таскать их – не перетаскать!..
А мысль – прозрачна и чиста.
Жена не пилит – замолчала.
Я начинаю всё сначала,
с абзаца, с нового листа.
Здесь легче дышится стократ.
Жую банан и жду зарплаты.
Люблю всем сердцем эти Штаты!
Скажите, их не сократят?..
Всматривайся в них добрыми глазами и с внимательным сердцем – и откроются тебе такие знания, которые не найдешь в книгах.
И увидишь в них себя – укрощенного и обновленного. 2. Возьми за обычай хоть по несколько минут во всякое время постоять босиком на земле.
Давай телу землю, пока она сама не позвала его. 3. Ищи случай побыть у воды. Она снимет усталость, очистит мысли. 4. Пей чистую воду, где только можно, не дожидаясь жажды. Это первое лекарство.
Куда меня судьба не вела, я прежде искал колодец, источник.
Не пей сладкой и соленой (минеральной) вод из бутылок. Первая разъесть печень, вторая замурует сосуды. 5. Ежедневно на твоем столе должны быть овощи. Питательные те овощи, которые согреты и наполнены солнцем.
На первом месте – свекла, нет на земле лучшей пищи. Затем – фасоль, тыква, ягода, морковь, томаты, перец, шпинат,
салат, яблоки, виноград, сливы. 6. Мясо, лучше не есть. Есть чужую боль - на себя ее перенимать. Да и не хищники мы. 7. Плохая еда – колбаса, жареный картофель, печенье, сладости, консервы, маринады.
Моя еда – это крупы, фасоль, зелень. Хищник наелся мяса – едва ползет, ленивый. А конь от овса весь день воз тянет.
Саранча питается травой от того силы имеет летать. 8. Есть лучше по горстке, но часто. Чтобы меньше есть, пью много воды и компотов, ем грубую пищу и сырые овощи.
С вечера четверга до вечера пятницы ничего не ем, только пью воду. 9. Пост – крупнейшая благодать. Ничто не укрепляет и не молодит меня так, как пост.
Кости становятся легкими, как у птицы. А сердце веселое, как у парня.
С каждым крупным постом я молодею на несколько лет. 10. Солнце всходит и заходит – для тебя. Работа спорится после восхода солнца.
Привыкнешь к этому и будешь крепок телом и здоровый духом. А мозг лучше отдыхает и светлеет в вечернем сне.
Так поступают монахи и воины. И имеют силу служить. 11. Хорошо среди дня вздремнуть полчаса навзничь, чтобы кровь освежила голову и лицо.
Плохо спать после еды, потому что тогда кровь становится густая и жир оседает на сосудах. 12. Меньше сиди, но спи вдоволь. 13. Старайся больше быть под открытым небом. Приучи себя жить в прохладном помещении. Достаточно, чтобы ноги и руки были в тепле, зато голова – в прохладе. Тело чахнет и стареет от тепла.
В Уссурийске лесах я знал старого китайца, который всегда ходил в ватной одежде, зато в хижине почти никогда не топил. 14. Слабое, мерзлявое тело укрепляй травами. Горстку трав, ягод, листьев, веток смородины, малины, земляники
запаривай кипятком и пей целый день. Зимой от этого большую пользу получишь. 15. Не забывайте об орехах. Орех похож на мозг наш. В нем сила для мозга.
Хорошо ежедневно употреблять чайную ложку орехового масла. 16. С людьми будь добр и внимателен. У каждого из них, даже пустого, можно чему нибудь научиться.
Не делай из людей себе ни врагов, ни друзей. И тогда не получишь от них хлопот. 17. То, что тебе предназначено, будет дано. Только научись смиренно ждать.
То, что тебе не надлежит иметь, и ждать не следует. Пусть душа будет легкой. 18. Не верь в предрассудки, звездочётам, не прибегай к ворожбе. Держи душу и сердце в чистоте. 19. Когда на душе плохо, надо много ходить. Лучше полем, лесом, над водой. Вода понесет твою грусть.
Но помни: лучшее лекарство для тела и души – пост, молитва и физическая работа. 20. Больше двигайся. Камень который катится, мхом НЕ обрастает. Хлопоты нас держат на земле.
Не уклоняйся от них, но и не дай им на собой господствовать. Никогда не бойся начинать изучать новое дело –
обновишься сам. 21. Я никогда не был на курорте, ни воскресенье не пролежал.
Мой отдых – это смена занятий. Нервы отдыхают, когда трудятся руки. Тело набирается сил, когда работает голова. 22. Не проси мало. Проси велико. И получишь более малого. 23. Не хитри со всего извлекать выгоду, а старайся, чтобы самому быть полезным. Лоза, которая не родит, скоро усыхает. 24. Не будь зубоскалом и пересмешником, но будь веселым. 25. Не переедайте! Голодный зверь хитрее и проворнее сытого человека.
С горстью фиников и кружкой вина римские легионеры бежали в полной амуниции 20 километров, врезались во вражеские ряды и сражались полдня без передышки … А от пресыщение и разврата патрициев римская империя пала. 26. После ужина я еще полчаса прогуливаюсь по саду. 27. Когда принимаете пищу, не запивайте её. Не пейте ни до, ни после еды. 28. Чтобы не ходить с ребенком по больницам и аптекам, отдайте его в руки Природы.
С малых лет научите ступать по земле босиком. Это сильнейшая закалка. Обгорел ребенок на солнце –
это пойдет на пользу, укусила оса или муравей – тоже хорошо, ужалился крапивой, искупался в прохладной воде,
поцарапался колючкой, съел падалицу в саду – значит, закалился от недугов, стал крепче телом, сильнее духом. 29. Когда режете овощи ножом, они частично теряют земную силу. Лучше их есть и варить целыми.
Лук вдвое полезнее, если его раздавить руками или деревянной дощечкой. 30. Не обязательно пить магазинный чай .
Для меня лучшая заварка – из молодых веточек груши. Такой чай очень ароматный и лечебный.
Выводит соли и лишнюю воду, снимает боли и воспаление суставов.
А кофе, чай, сладкие напитки, пиво подтачивают сердце. 31. Если вы устали, появилась слабость, болезненность, просто дайте организму отдохнуть.
Пусть проще станет ваше питания. Для этого нужно есть какое-то одно блюдо в течение дня.
На следующий день – другое блюдо. И так хотя бы неделю-другую. 32. Хотите долго оставаться молодым и долго жить? Раз в неделю устраивайте себе орехово-яблочный день.
Утром приготовьте 8 яблок и 8 орехов. Примерно каждые 2:00 съедайте по одному яблоку и ореха.
Чтобы в течение дня желудок был занят. 33. Когда почувствуете, что организм быстро устает, что вас всё раздражает, работа, как говорится, из рук валится –
это значит: надо принимать морковь два-три раза в день. Так восстановите силы. 34. Горячие блюда готовлю только на 1-2 раза. Пища должна быть свежей. 35. Чтобы не было простуды, не мойтесь горячей водой, ешьте каждый день орехи и чеснок,
ходите босиком по насыпанной на полу кукурузе и много спите. 36. Когда приходит сезон ягод, можете отказывать себе в любой еды, только не в ягодах.
Ежедневно съедайте хотя бы чашку. Если звезды – это глаза неба, ягоды-это глаза земли.
Нет среди них главных и не главных. Каждая насытит вас силой и здоровьем – от черешни до арбуза. 37. Лелейте в себе внутреннее чувство радости и очарования жизнью. 38. Находите время для молчания, для успокоения, для душевной беседы с собой. 39. Что хорошо, а что плохо – пусть подсказывает вам сердце, а не человеческая молва. 40. Не переживайте о том, кто что думает и говорит о вас. Будьте сами себе судьей в чистоте и достоинстве. 41. Не сердитесь на людей. Не судите их. Каждый прощеный вами человек добавит вам любви к самому себе. 42. Если ваше сердце переполнено любовью, в нем нет места страху. 43. НЕ соревнуйтесь ни в чём ни с кем. Каждому своё. Лучше уступать. 44. Бедный не тот, у кого мало, а тот, кому мало. 45. Никогда не бейте детей и не кричите на них. Иначе из них вырастут рабы. 46. Не спорьте. У каждого своя правда и своя обида. 47. Не поучайте людей, как им жить, что делать. Я никогда не поучаю, только советую, когда просят совета. 48. Не считай себя самым умным и самым порядочным, лучше чем другие. 49. Не старайся быть примером другим. Ищи пример поблизости. 50. Целебная сила – здоровый сон. Но его ежедневно нужно заработать какой-то работой, усилиями. У нас возраста нет. Просто живем счастливо день за днем (иногда это не легко, но интересно)
По статистике каждая седьмая русская женщина мечтает о муже иностранце. А те и не против, ещё бы! Наши девушки красивы и образованны. Сочетания женственности, чуткости, глубины мыслей и амбиций — покоряют сердца мужчин. Не раз русская притягательность кружила головы известнейших деятелей западного искусства. 1. Гала и Сальвадор Дали
Русские музы, вдохновившие Дали, Пикассо, Ремарка и других западных мастеров искусстваСальвадор Дали и Гала
Имя: Елена Ивановна (Димитриевна) Дьяконова
Псевдоним: Гала
Место рождения: родилась в Казани, в 17-ть переехала с семьёй в Москву
Годы жизни: 26 августа 1894 –1982
Муж: Первый супруг Поль Элюар. Второй — Сальвадор Дали
Картины: «Портрет Галы с омаром» (1934), «Галарина» (1944–1945), «Тройное появление лица Гала» (1945), «Атомная Леда» (1949), «Портрет Гала с носорогическими признаками» (1954), «Мадонна Порт-Льигата» (1950) и др.
«Дневник одного Гения» Сальвадора Дали начинается так: «Я посвящаю эту книгу МОЕМУ ГЕНИЮ, моей победоносной богине ГАЛЕ ГРАДИВЕ, моей ЕЛЕНЕ ТРОЯНСКОЙ, моей СВЯТОЙ ЕЛЕНЕ, моей блистательной, как морская гладь, ГАЛЕ ГАЛАТЕЕ БЕЗМЯТЕЖНОЙ». Salvador-Dali-GalaСальвадор Дали и Гала
До брака с Дали Елена успела побыть женой французского поэта Поля Элюара (он и дал прозвище «Гала», что переводится с французского, как «праздник») и музой немецкого художника Макса Эрнеста. Отношения с двумя мужчинами её утомили. В 1929 году Гала ушла от двоих к третьему: живописцу Сальвадору Дали, который был на десять лет младше своей избранницы. Первый муж знал вольнолюбивый характер жены, поэтому смирился с ее уходом и вернулся в Париж. Это решение далось поэту нелегко. Всю жизнь Элюар любил Галу. Поль писал ей трогательные письма и ждал, что та когда-нибудь она одумается и вернётся. Не забывал до самой смерти. Гала же стала главным сюжетом вдохновения художника Сальвадора Дали, который не прекращал представлять её как современную икону. Он изображал жену в образах Мадонны и святых дев. На одной из картин Христофор Колумб, ступив на побережье Нового Света, несет стяг с портретом Галы и надписью: «Я ЛЮБЛЮ ГАЛУ БОЛЬШЕ МАТЕРИ, БОЛЬШЕ ОТЦА, БОЛЬШЕ ПИКАССО И ДАЖЕ БОЛЬШЕ ДЕНЕГ». Сальвадор ДалиСальвадор Дали
Одна за всех: с момента их знакомства Гала была для него женой, нянькой, секретарем и менеджером в одном лице. «- Утром Сальвадор делает ошибки, а во второй половине дня я их исправляю, расторгая легкомысленно подписанные им договоры» — говорила Гала. «Я слепо верил всему, что она мне пророчила, — писал Дали в книге «Тайная жизнь». — Она считала меня гением. Полусумасшедшего, но обладающего большой духовной силой. Считала, что я смогу воплотить в жизнь ее собственные мифы». Гала ДалиГала и Дали
Супруга находила для мужа богатых спонсоров, организовывала выставки, продавала картины. Когда на живопись не было спроса, поощряла Дали создавать модели шляпок, пепельниц, декорировать витрины магазинов. Под её руководством Сальвадор организует громкие выставки, выступает с публичными лекциями. С помощью жены живописец становится мультимиллионером. Решающим штрихом для Сальвадора Дали стали слова Галы: убей меня! Женщина вверила свою жизнь в руки самого близкого ей человека. Она ушла от прошлой семьи, бросив дочь, чтобы подарить себя маэстро. Муза умерла в 1982 году, на семь лет раньше мужа. Прощаясь с женой, Дали велел построить необычную гробницу – символ любви. Склеп Галы и будущую могилу Дали соединял подземный проход. 2. Анна Ахматова и Амедео Модильяни
Анна Ахматова и Амедео Модильяни«Вы во мне наваждение». Анна Ахматова и Амедео Модильяни
Имя: Горенко Анна Андреевна – настоящая фамилия
Псевдоним: Ахматова
Место рождения: Украина, Одесса
Годы жизни: 23.06.1889 — 05.03.1966 Возраст (76)
Муж: русский поэт Н. Гумилёв
В 1910 г., во время медового месяца с Н. Гумилевым в Париже, Анна Ахматова, молодая 20-летняя барышня, познакомилась с неизвестным и бедным художником Амедео Модильяни. Тот предложил написать портрет поэтессы, и Анна согласилась. Так завязался роман. После встречи в Париже Модильяни писал Ахматовой в Россию: «ВЫ ВО МНЕ НАВАЖДЕНИЕ. Я БЕРУ ВАШУ ГОЛОВУ В РУКИ И ОПУТЫВАЮ ЛЮБОВЬЮ». Художник поражался ее умением угадывать мысли, распознавать чужие сны. Гумилев ревновал жену и называл Модильяни «вечно пьяным чудовищем». Поэтесса не придавала этому значения. На следующий год супруги разругались и Ахматова уехала в Париж на три месяца. Почему Париж? Поводом послужили триумфальные выступления Дягилевского балета, но истинной причиной стало желание еще раз увидеть художника. Амедео МодильяниАмедео Модильяни
Ахматова написала трогательные воспоминания об этой дружбе-любви: «Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь. Все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни, его – очень короткой, моей – очень длинной. Дыханье искусства еще не обуглило, еще не преобразило эти два существования. Это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пресекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который прятался где-то рядом. И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его навсегда остался в моей памяти. Я знала его нищим. И было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания». Возлюбленные часто сидели на скамейках Люксембургского сада, не имея средств на кафе. Рассказывали любимые стихи наизусть, говорили о живописи. Модильяни, вдохновлённый молодой и талантливой поэтессой, написал 16 портретов Ахматовой. Анна Ахматова и Амедео МодильяниПортрет Анны Ахматовой, работа Амедео Модильяни
В поздние годы Анна Андреевна не скрывала отношений с художником, наоборот, гордилась ими. После отъезда из Парижа в 1911 году Ахматова долгое время ничего не знала и не слышала о Модильяни. Она была уверена, что он должен проблистать, просиять, должен быть всемирно известен. Но никаких сведений до нее не доходило много лет. В начале 20-х, Ахматова была членом комиссии в издательстве «Всемирная литература». Ей в руки попал французский иллюстрированный журнал о художниках. В нём Ахматова прочитала некролог, где сообщалось, что Модильяни умер. Причиной смерти стали туберкулёз и нищета. Слава пришла к художнику только спустя год после смерти. Так кончилась история взаимоотношений между великим художником и великим поэтом. «Я улыбаться перестала». Ахматова Анна (Памяти А. Модельяни) Я улыбаться перестала,
Морозный ветер губы студит,
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
И эту песню я невольно
Отдам на смех и поруганье,
Затем что нестерпимо больно
Душе любовное молчанье. 3. Ольга Смирнитская и Иоганн Штраус
Ольга Смирнитская и Иоганн ШтраусОльга Смирнитская и Иоганн Штраус
Родилась: 1837 г.
Умерла: 1920 г.
Происхождение: отец кавалерийский офицер, мать из купеческого рода.
Эта история любви полна страсти. Знаменитый композитор и дирижер часто бывал в России. Любимец публики и кумир женщин боялся серьезных чувств. И вдруг влюбился как мальчишка. Ольга была полной противоположностью светской богемы — скромная и очаровательная девятнадцатилетняя леди из порядочной семьи, послушная дочь строгих родителей. Девушка писала романсы, сама сочиняла музыку. Позже её сочинения Штраус исполнял на концертах. Эта любовь превратилась в головную боль для Штрауса. «Целовать твои волосы (девушка подарила Штраусу отрезанный локон) — мое постоянное занятие, я не могу спать, потому что думаю, что из-за этого буду терять время»; «Так возьми же мое сердце, – писал он Ольге» – чтобы оно могло доказать Тебе, как любит Тебя, чтобы оно без остатка отдало то, что ниспослано ему самим Создателем. Ольга!.. я живу лишь надеждой не покидать Тебя никогда, принадлежать Тебе. И если надо будет преодолевать трудности, они должны быть побеждены, а в противном случае я положу конец своей жизни… Я был слишком горд, чтобы броситься к ногам другого создания, нежели к Твоим, мое обожаемое дитя. Это мое искреннее и неиспорченное сердце, оно делает меня таким гордым; его я дарю Тебе и клянусь свято быть Твоим… Береги себя, ангел, моя единственная на свете. Вечно твой Жан», — пишет композитор в письмах… Но любовь сразу попала под натиск обстоятельств. Первой взбунтовалась семья Ольги. Родители девушки не могли поверить в серьезность намерений такой знаменитости. Мать Штрауса тоже была против брака. О юной Ольге женщина знала мало, только то, что рассказывал сын. Однако ей сразу стало ясно, что эта русская девушка не годится в жёны её сыну. Материнское сердце не обманешь… Семейное предание говорит о том, что Ольга не собиралась сдаваться и «решила устроить романтическую свадьбу с похищением и побегом из родительского дома». Но ее жених был не готов к такой свадьбе. Король вальсов не осмелился противостоять своей матери, которая возражала против его брака с Ольгой. Иоганн клялся в безумной любви, писал десятки нежных писем, называл Олю «супругой в духовном отношении». Но девушка постепенно теряла доверие. Штраус выражал свои чувства только в письмах и музыке. Ольга же ждала мужских поступков от маменькиного сыночка. «Ты говоришь, я должен побеседовать с Твоим отцом. Ты не знаешь, каким несчастным чувствую я себя, потому что не могу последовать Твоему приказу. Я сделаю для Тебя все, отдам жизнь свою, но не могу говорить с Твоим отцом, сжалься, дитя мое, Ольга! Главная причина следующая: он оценивает меня как претендента на руку своей дочери неблагосклонно. Он будет отвечать как практично думающий человек, от которого нельзя ожидать понимания глубокой артистической души». Позже Иоганн Штраус уезжает в Вену, откуда продолжает писать. Но девушке уже не интересно. Оля принимает предложение руки и сердца другого. Не долго горюя Штраус женится на девушке, которую подыскала мама. 4. Ольга Хохлова и Пикассо
Пабло Пикассо и Ольга ХохловаПабло Пикассо и Ольга Хохлова на фоне афиши балета Парад, 1917 год
Имя: Ольга Степановна Хохлова
Место рождения: Нежин
Годы жизни: 1891–1955
Профессия: балетная танцовщица
Муж: Пабло Пикассо
Брак: с 1918 до 1935 (разрыв) и 1955 (официально)
Картины: «Портрет Ольги в кресле» (1917), «Ольга Хохлова в мантилье» (1917), «Портрет Ольги 1» (1919), «Ольга» (1921), «Ольга с меховым воротником» (1923), «Голова женщины (Ольга Хохлова)» (1935) и т. д.
В 1891 году в городе Нежине родилась Ольга Степановна Хохлова. Дочка полковника царской армии с раннего детства определила своё будущее. Девочка мечтала стать балериной. Ольге Хохловой удалось попасть в «Русский балет» Сергея Дягилева. Там они и познакомились с Пабло Пикассо, который делал эскизы к костюмам и декорациям спектакля «Парад». Хрупкая, изящная балерина влюбилась в красавца-художника без памяти. В свою очередь девушка увлекла Пикассо настолько, что ради нее 37-летний абстракционист на время изменил своему стилю и вернулся к реализму. Ведь она просила его: «Я хочу узнавать на портретах свое лицо…». На всех портретах ранних лет их брака Ольга задумчивая, воздушная, нежная. Ольга Хохлова, ПикассоОльга Хохлова, Пикассо, Мария Шабельская и Жан Кокто в Париже. Фото, 1917
Художник повез Ольгу в Барселону, познакомил со своей матерью. 18 июня 1918 года Пабло Пикассо и Ольга Хохлова обвенчались в православном соборе в Париже. 4 февраля 1921 года у Пабло и Ольги родился сын Пауло. Новоиспечённые родители были счастливы. Пабло очень любил сына. Ольга бросила балет и посветила своё время ребёнку. Но спустя 10 лет былое счастье сошло на нет. Романтический флер, связанный с женитьбой на русской аристократке, развеялся. Художник в какой-то момент обнаружил, что женат на простой женщине, да и вообще семейные заботы не для него. «Портрет Ольги в кресле»«Портрет Ольги в кресле» (Portrait d’Olga dans un fauteuil) (1917)
В 1935 году Ольга узнала, что у ее мужа роман с молоденькой француженкой. Позднее выяснилось, что любовница ждёт ребёнка. Гордая женщина не стала мириться с изменой супруга. Ольга забрала сына и уехала в Канны. Там же подала на развод. ПИКАССО БЫЛ В ШОКЕ. У НЕГО НА РОДИНЕ, В ИСПАНИИ, ЖЕНЩИНЫ С ПОНИМАНИЕМ ОТНОСИЛИСЬ К УВЛЕЧЕНИЯМ МУЖЕЙ, РОМАН ЖЕНАТОГО МУЖЧИНЫ НА СТОРОНЕ СЧИТАЕТСЯ НОРМОЙ. У НАСТОЯЩЕГО МАЭСТРО ДОЛЖНО БЫТЬ НЕСКОЛЬКО МУЗ. Пикассо отказал в разводе, так как не хотел делить имущество пополам. Поэтому до конца жизни Ольга Хохлова оставалась его законной женой. 5. Лидия Делекторская и Анри Матисс
Лидия ДелекторскаяЛидия Делекторская
Место рождения: Томск
Годы жизни: 1910–1998 (87 лет)
Образование: медицинское
Партнер: Анри Матисс
Картины: «Портрет в синем манто» (1935), «Дама в голубом (1937), «Одалиска. Голубая гармония» (1937), «Девушка в голубой блузке» (1939), «Интерьер с этрусской вазой (1940) и др.
Во время Гражданской войны эпидемия забрала ее родителей, и в 13 лет девочка осталась круглой сиротой. Родственница увезла ее к себе в Харбин. Позже попала во Францию. В мастерской Анри Матисса в Ницце она появилась осенью 1932 года. Пришла по объявлению наниматься ассистентом к художнику. Ему уже шел седьмой десяток, одному было накладно справляться со всеми делами в мастерской, требовалась помощь. К тому времени за плечами Анри Матисса был уже сорокалетний плодотворный и яркий путь в искусстве. Полгода Лидия Николаевна проработала в мастерской бок о бок с мастером, создавая большое панно «Танец». Но после того как картина была закончена, в ее услугах больше не нуждались. И Делекторская снова оказалась в поисках работы. Анри МатиссАнри Матисс пишет портрет Лидии
Мадам Матисс в это время болела, и старая сиделка, которая ухаживала за ней, стала раздражать супругов. Тут пара вспомнила о молчаливой русской, милой спокойной блондинке, которая плохо знала французский язык. Чета Матиссов пригласила ее. Так Лидия Делекторская поселилась в этой семье. Она прилежно ухаживала за мадам Матисс, и та поначалу благоволила к ней. Что же касается самого Матисса, то сперва он Лидию не замечал. Она была для художника обычной сиделкой, которая делает свое дело. Со временем мастер рассмотрел яркие голубые глаза, пышные русые волосы и статную фигуру девушки. Матисс стал приглашать ее позировать в качестве модели. Он рисовал ее портрет за портретом. Его восхищали линии ее тела, изящество. Лидия была скромна, трудолюбива, очень деликатна. Сиделка по три-четыре часа позировала Матиссу. За это художник платил ей «вполне достаточное, но и не очень высокое» жалованье, периодически на Новый год и в июне, к дню рождения, дарил сделанные с нее же рисунки. Лидия ДелекторскаяЛидия Делекторская
Постепенно Лидия Делекторская стала незаменимым человеком в этой семье. Была и сиделкой, и помощницей, и служанкой, и моделью. Вскоре стала вести все дела. Это стало раздражать мадам Матисс. Отношения в семье разладились, и супруги разъехались. Мадам Матисс осталась в Париже, а Матисс уехал жить на юг Франции. Лидию он забрал с собой. Она была необходима художнику. Без нее тот не мог работать. Лидия была с ним рядом, когда ему в начале войны делали сложную операцию; она была ему верным помощником, когда он строил и оформлял свой последний шедевр – изумительную часовню в Вансе. Лидия вникала в архитектурные и строительные тонкости, была посредником с рабочими. Между ней и художником сложились доверительные дружеские отношения, душевная связь стала нерасторжимой. Но Лидия по-прежнему оставалась скромной и щепетильной. Два раза в год он дарил ей свои рисунки. Один ко дню рождения, другой – на Рождество. Это были подарки, сделанные от всего сердца, и она их, естественно, принимала. Она знала – художник сам говорил ей – по завещанию все оставалось семье – законной супруге и детям. Строгость, честность, справедливость были сущностью Лидии Николаевны. Больше всего она боялась доставить кому-либо какие-нибудь, даже минимальные, неудобства. Анри МатиссАнри Матисс пишет портрет Лидии
Лидия Делекторская покинула Россию в раннем возрасте, но всё же тосковала по родине. Сильно переживала в военные годы, когда страна изнемогала в суровой войне против фашизма. В 1945 году, когда война кончилась, Делекторская попросила продать ей шесть картин, она хотела подарить их России. Матисс за эти же деньги добавил еще одну, седьмую, картину. Все семь картин Лидия Николаевна отправила в Советский Союз – в «Эрмитаж» и в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, с просьбой не упоминать её имени.
Лидия пережила человека, которому посвятила жизнь, на 44 года. Женщина была крупнейшим специалистом по творчеству французского гения. К ней всегда обращались музеи и галереи, когда надо было установить подлинность произведения. И ее суждение всегда было абсолютно верным. Никто не знал творчества Матисса лучше. «…Вас интересует, была ли я «женой» Матисса. И нет, и да. В материальном, физическом смысле слова — нет, но в душевном отношении — даже больше, чем да. Так как я была в продолжение 20 лет «светом его очей», а он для меня — единственным смыслом жизни».
6. Наталья Павловна Палей, Ремарк и Экзюпери
natalie-paley-photo Дата рождения: 05.12.1905
Место рождения: Париж, Франция
Дата смерти: 27.12.1981 Возраст (76)
Место смерти: Нью-Йорк, США
Дочь Великого князя Павла Александровича Романова, внучка императора Александра II и кузина Николая II — Княжна Наталья Павловна Палей — первая манекенщица и киноактриса царских кровей. На Западе Наталья Павловна была больше известна как Натали Пэйли. Судьба ее была удивительной, а жизнь, длиною в 76 лет — полна взлетов и падений.
Наталью Палей трудно назвать русской. Она родилась во Франции, большую часть жизни провела в Европе, умерла в США. В ее жилах смешалась кровь отца – потомка нескольких немецких родов и матери, у которой были русские, литовские и венгерские корни. Наталья прожила в России всего несколько лет – но эти годы определили ее судьбу, сформировали душу. Наталья Палей, необычайно женственная хрупкая блондинка с высокими скулами и большими глазами, с успехом работала в модных домах ИРФЕ и «Итеб», принадлежавшем баронессе Елизавете Гойнинген-Гюне, бывшей фрейлине императрицы Александры Федоровны. Коко Шанель, впечатленная красотой и умом Натальи Палей, представила ее известному кутюрье Люсьену Лелонгу, который не только взял ее на работу, но и немедленно влюбился. В июле 1927 года он развелся со своей прежней женой Анн Мари Обуа, и меньше чем через месяц обвенчался с Натали. В ней он нашел не только изысканную красоту и знатную фамилию, но и ум, умение вдохновлять и направлять. Натали стала лицом дома «Люсьен Лелонг» и его главным украшением. Ей он посвящал свои лучшие платья и свои самые изысканные духи – «Mon Image», «Elle… Elle…», «Indiscret»… Портреты прекрасной княжны в изысканных туалетах ежемесячно публикуются в «Vogue», ее снимают самые лучшие модные фотографы. Позже Натали решит стать актрисой. В 1933 году известный режиссер Марсель л’Эрбье пригласил её сниматься в свой фильм «Ястреб», где партнером был Шарль Буайе. На следующий год она снялась у Жана де Маргена в картине «Принц Жан». Фильмы имели успех. Нельзя сказать, что у Натали был талант актрисы – скорее, дело было в ее красоте, врожденной фотогеничности и умении носить роскошные туалеты. Начинающую актрису пригласили в Голливуд, где она сначала сыграла небольшую роль в комедии «Частная жизнь Дон-Жуана», где главную роль исполнял сам Дуглас Фербенкс, а затем снялась с Морисом Шевалье в фильме «Человек из Фоли-Бержер» и других. Вернувшись во Францию, Натали продолжила работу с Марселем л’Эрбье – в его картине «Новые мужчины» она снималась вместе с молодым Жаном Маре. Решив полностью посвятить себя работе в кино, Натали в 1937 году развелась с Лелонгом и уехала в США. Люсьен Лелонг был сильно задет; хотя они давно уже не жили вместе, он продолжал любить свою жену и ценить ее красоту, связи и деловые качества. Развод он отметил выпуском коллекции невероятно роскошных туалетов, которые демонстрировали манекенщицы – почти сплошь брюнетки, в отместку бывшей. Практически сразу же по приезде в США, в августе 1937 года, Натали Лелонг вышла замуж вторично – за известного театрального продюсера Джона Чепмена Уилсона. Но и с этим мужчиной брак был недолгим. В Нью-Йорке женшина вновь с головой окунулась в вихрь головокружительных романов – и первым из них была связь с известнейшим французским писателем Антуаном де Сент-Экзюпери. knyazhna-natali-palej Сент-Экзюпери оказался в США в конце 1940 года. Он был болен, переживал за оккупированную Францию и оставшихся в Европе друзей, а его жена Консуэло, которую он страстно любил, уже много лет вела себя так, словно и не была замужем, провоцируя мужа своим поведением на ответные измены. Сент-Экзюпери чувствовал себя в Америке крайне некомфортно: он плохо говорил по-английски, а с соотечественниками-французами, также оказавшимся в американской эмиграции, не общался из-за несовпадения в политических взглядах. Его мучило одиночество, безденежье и отчаяние. В начале 1942 года в США приехала Консуэло, но это только добавило страданий: Сент-Экзюпери был иногда вынужден часами разыскивать ее по ночным барам. Измученный писатель познакомился с Натали в 1942 году – и почти сразу же влюбился. Она дарила ему покой, которого так не хватало, успокаивала его, разговаривала с ним, служила ему переводчиком, агентом и нянькой. ОН ПИСАЛ ЕЙ: «МНЕ НУЖНО, ЧТОБЫ МЕНЯ ПОЖАЛЕЛИ И УТЕШИЛИ… Я ПРОСТО НЕ В СОСТОЯНИИ ПРОТИВОСТОЯТЬ ВСЕМ ТРЕБОВАНИЯМ ЖИЗНИ. У МЕНЯ ТЯЖЕЛО НА СЕРДЦЕ, И ТОЛЬКО ТЫ МОЖЕШЬ РАССЕЯТЬ МОЮ МЕЛАНХОЛИЮ». Сент-Экзюпери и ПалейСент-Экзюпери и Палей
Это не был бурный роман, но он очень много значил для Сент-Экзюпери, который в одном из писем признался Натали в любви, добавив при этом, что произносил это слово всего в третий раз в жизни и не думает, что когда-нибудь скажет его снова… Впоследствии он напишет о Натали, что она «излучает свет молока и меда, а когда снимает платье – то это чудо, сравнимое разве что с рассветом». Их роман постепенно сошел на нет – место рядом с Сент-Экзюпери заняла влюбленная американка Сильвия Рейнхардт, к тому же он много разъезжал по стране, а в 1943 году вернулся во Францию, — но их переписка продолжалась почти до самой его гибели. А Натали сменила одного писателя на другого – французского на немецкого, Сент-Экзюпери на Эриха-Марию Ремарка. Они познакомились в самом начале 1940 года,- Ремарк в то время еще находился во власти Марлен Дитрих. Натали, столь же красивая и загадочная, как Марлен Дитрих, привлекла внимание Ремарка с первой же встречи. В своем дневнике он записал: «Наташа П., прелестное лицо, серые глаза, стройна, как подросток. Плавное начало, какие-то слова, легкий флирт, нежная кожа лица и губы, неожиданно требовательные… Красивое, чистое, сосредоточенное лицо, длинное тело – египетская кошка. Впервые ощущение, что можно влюбиться и после Пумы…» Пумой – хищной и прекрасной – он называл Марлен.
Эрих Мария Ремарк и Марлен ДитрихЭрих Мария Ремарк и Марлен Дитрих
Их роман продолжался одиннадцать лет. протекал бурно и страстно. Ремарк не умел любить спокойно. Они часто ссорились и столь же часто мирились. Натали ревновала его к Марлен, о которой Ремарк продолжал грезить – как раз в это время он писал посвященную Дитрих «Триумфальную арку», роман, описывающий историю их отношений. А Ремарк устраивал Натали сцены из-за каждого мужчины, осмеливавшегося взглянуть на его «египетскую кошку». Когда США вступили в войну, Ремарк – как немецкий беженец – попал под некоторые ограничения и застрял в Калифорнии, откуда писал Натали нежные и страстные письма, называя ее «лучом света среди кукол и обезьян». Когда война закончилась, писатель вернулся в Европу – и вместе с ним вернулась Натали. Они поселились в швейцарском доме Ремарка на озере Маджоре, но – Натали быстро надоела оседлая деревенская жизнь. Она вновь вернулась к светской жизни – большинство ее старых поклонников были еще живы и прекрасно помнили красавицу Натали. Она мотается между Швейцарией, Италией, Парижем и Лазурным берегом, по-прежнему очаровывая мужчин и вдохновляя редакторов модных журналов. Их встречи с Ремарком все реже, а письма – все спокойнее. Окончательно их роман закончился в 1951 году, когда Ремарк познакомился с актрисой Полетт Годар, в которую без памяти влюбился и на которой вскоре женился. Но образ Натали не исчез из его памяти – через много лет она послужила писателю прототипом героини его романа «Тени в раю». Статья по теме: Княжна на подиуме и на экране. Как внучка Александра II стала «королевой Парижа»
7. Мария Кудашева и Ромен Роллан
Мария Кудашева и Ромен РолланМария Кудашева и Ромен Роллан
Дата рождения: 21 мая (9 мая) 1895
Дата смерти: 27 апреля 1985 (89 лет)
Место смерти: Кламси, Франция
Гражданство: Российская империя; Франция
Четвертый том «Очарованной души» Ромена Роллана предваряет такое посвящение: «Марии! Тебе, жена и друг, в дар приношу свои раны. Они лучшее, что дала мне жизнь, ими, как вехами, был отмечен каждый мой шаг вперед. Ромен Роллан, сентябрь, 1933 года». Знакомство Марии Павловны с Роменом Ролланом произошло необычно. Она прочитала «Жана Кристофа» и послала автору восторженное письмо на французском языке. Тот был польщен трогательным откликом из России и ответил. Через некоторое время она написала снова. Возникла регулярная переписка между читательницей и сочинителем. Откровенные письма Марии очень заинтересовали французского писателя. В итоге, Ромен Роллан пригласил её в Швейцарию, на свидание. Всё прошло как нельзя гладко. Но только в конце 20-х годов писатель осмелился предложить возлюбленной свою руку и сердце. Мария Павловна приехала к нему во Францию насовсем. Однако сестра Роллана была категорически против свадьбы. Только в 34-м году Мария Кудашева стала Марией Роллан. 70-летний великий французский писатель женился на 40-летней русской авантюристке — эта новость стало первой в пересудах и плетнях французского общества. Но Роллан решительно давал отпор всем нападкам на его личную жизнь. Мария Кудашева и Ромен РолланСлева направо: Александр Аросев, Иосиф Сталин и Ромен Роллан с женой. 1935 год
Маша и Ромен Роллан жили в маленьком городке недалеко от Парижа. Когда в 40-м году немцы вошли во Францию, они оказались в оккупированной зоне. Немцы отнеслись к писателю довольно нейтрально. Во-первых, они знали, что в «Жане Кристофе» и в «Бетховене» он с большой симпатией описывал немцев. И кроме того, было известно, что выступал против Версальского мира, считая его позорным. Конечно, в период оккупации Ромен Роллан был угнетен. Вот что он писал в Москву Жану Ришару Блоку незадолго до своей кончины: «…Я по-братски вас обнимаю, вас и вашу дорогую жену. Моя жена тоже вас обнимает. Если вы меня любите, любите и ее. Лишь благодаря ей я живу. Без ее неустанной помощи, без ее нежности я не смог бы перенести эти тяготы, нескончаемые долгие мрачные годы духовной угнетенности и болезни».
В 1944 году Ромена Роллана не стало. А Мария Павловна прожила еще сорок один год. Она издавала его собрания сочинений, открыла два музея, сохранила творческое наследие, собрала все письма Ромена Роллана и опубликовала его переписку. Любимая жена французского художника умерла в 1985 году. 8. Анна Вяземски и Жан-Люк Годар
Анна Вяземски актрисаАнна Вяземски
Происхождение: по отцу — из русского княжеского рода Вяземских, а по матери — внучка французского писателя Франсуа Мориака.
Родилась: 14 мая 1947 г., Берлин
Умерла: 5 октября 2017 г., Париж
Интеллектуалка Анна Вяземски, внучка французского писателя — лауреата Нобелевской премии, наследница русского княжеского рода и студентка философского факультета, с новой стороны открыла Годару философию, что, конечно же, повлияло на его творчество. Когда-то, по счастливой случайности, успешный режиссёр увидел фотографию Вяземски. И сразу влюбился в незнакомку. «О, какой путь мне пришлось проделать, чтобы быть с тобой» — позже Годар говорил Анне. Мужчине действительно пришлось придумать немало хитростей, чтобы больше разузнать о молодой красавице и предложить ей встречу. Все старания не прошли напрасно. Пара познакомилась в августе 1965 года. Режиссёру понадобился год ухаживаний, чтобы Анна Вяземски согласилась стать его девушкой. Анна ВяземскиАнна Вяземски и Годар
Вместе они жили и работали: первым результатом совместного творчества Жана-Люка и Анны стал фильм 1967 года «Китаянка». 21 июля этого же года пара сыграла скромную свадьбу. Но, к сожалению, в жизни Жана-Люка Годара Анна Вяземски не стала последней любовью. Их брак продлился 12 лет. Причиной развода в 1979 стала новая муза режиссёра – Марина Влади. https://moiarussia.ru/russkie- muzy-vdohnovivshie-dali- pikasso-remarka-i-drugih- zapadnyh-masterov-iskusstva/
Гений места Адольф Сакс
Почти 200 лет назад в маленьком бельгийском городке Динанте у талантливого музыкального мастера-самоучки Шарля Сакса и его жены Марии родился первый сын Адольф, которому довелось стать «гением этого места».
По моим наблюдениниям, природа всегда сопротивляется появлению гениев,- с обычными людьми ей проще! Не составила исключения и семья Саксов. Над ней витал злой рок! Из одиннадцати детей семеро погибло в молодом возрасте и только старший Адольф чудом уцелел, пережив падение с 3-го этажа; отравление серной кислотой, выпитой случайно; сильные ожоги от порохового взрыва. Он тонул в реке, давился проглоченной булавкой, был отравлен ядовитыми испарениями, но вопреки всему , выжил и создал музыкальный инструмент, который , по мнению Жоржа Бизе один только «...может передать нежность и страсть, оттененные сдержанной силой».
Этот инструмент заставил оркестр зазвучать по-новому. Сегодня саксофон является едва ли не самым популярным духовым инструментом.Более того, он стал «королем джаза», его тембр стал визитной карточкой джазовой музыки.
Мои попытки отыскать дома, где жил Адольф Сакс или где были расположены его мастерские, не увенчались успехом. Повидимому, эти дома были разрушены во время Первой мировой войны. Нашла на Интернете дом Саксов в Динанте. Там же поставлен ему памятник.
Итак, вернемся к тем временам, когда в Динанте жила семья Саксов. Глава семьи Шарль Сакс был примечательной личностью. Он начал свою деятельность в этом городке с изготовления изящной мебели, преуспел в своем деле, и , будучи талантливым , творческим человеком, стал искать новые пути для самовыражения .
Шарль пришел к тому, что начал изготавливать и инкрустировать музыкальные инструменты. Его инструменты пользовались таким спросом, что бельгийский король Уильям Оранский, страстный эстет и меломан, приблизил Шарля ко двору и сделал его главным поставщиком музыкальных инструментов для королевского военного оркестра.
Дело расширялось и отец стал приобщать к нему своих сыновей. Четверо сыновей Шарля Сакса продолжили дело своего отца, но особо преуспел в этом старший из сыновей Адольф. Именно Адольф проявил незаурядные способности и принял в деле совершенствования и создания музыкальных инструментов самое большое участие. Он не только учился у Шарля, но и очень рано начал работать в его мастерских
Будучи самоучкой, Шарль Сакс больше других понимал, как важно в любом деле иметь профессиональные знания , но в маленьком городке Динанте негде было обучать детей и семья переезжает в Брюссель. Это был поступок со стороны отца – он оставлял хорошо налаженный быт, процветающий бизнес, безбедное существование взамен на полную неопределенность на новом месте. Но, наверно, на то и существуют родители, чтобы жертвовать своим благополучием во благо детей . Шарль Сакс не составил исключения .
Вскоре Адольф поступает а Брюссельскую Консерваторию, которую оканчивает по двум специальностям : дирижирование и кларнет. В это же время в мастерской своего отца он продолжает создавать и совершенствовать музыкальные инструменты, в частности разрабатывает новые способы звукоизвлечения инструмента, на котором профессионально играет.
Солисты брюссельского королевского оркестра, куда Сакс пытается поступить на работу в качестве кларнетиста, устраивают ему обструкцию,- «что хорошего можно ожидать от жалкого подмастерья Сакса?». И тогда Сакс вызывает обидчиков на музыкальную дуэль : «Вы играйте на старом кларнете, а я на новом, и пусть нас рассудят слушатели!»
Собралась огромная толпа , более 4-х тысяч человек. Триумф Адольфа Сакса оказался настолько убедительным, что он немедленно получил должность солиста оркестра и возможность играть на усовершенсвованном кларнете. Работая в оркестре Сакс сочинял музыку для своего кларнета , но исполнять эти произведения мог только сам.
Исполнение сочиненной Саксом музыки на старых инструментах было связано с определенными трудностями и для других оркестрантов она оказалась слишком сложной. Это вызывало ярость у коллег, которые всю свою жизнь играли по-старинке и не стремились к совершенствованию.
Вообще, в неспокойном музыкальном мире всегда царила скрытая недоброжелательность и готовность подставить подножку любому, кто более талантлив и успешен. Бельгийские оркестранты возненавидели Сакса, не хотели работать с ним в одном коллективе, пытались всячески его скомпомитировать и унизить.К сожалению, зависть и нездоровая конкуренция распространена в мире искусств намного больше, чем в других сферах человеческой деятельности. Потому жизнь Сакса превратилась в постоянную дуэль с окружающим миром.
Адольф Сакс стоически сопротивлялся всем трудностям, он был одержим идеей создания универсального оркестрового инструмента. «Нельзя добиться чего-либо в искусстве, если ты не одержим дьяволом»,- писал Вольтер. Именно в это время Сакс разрабатывает новый двойной бас-кларнет; паровой орган; приспособление для фортепиано, позволяющее легко перестраивать тональности (секрет этого изобретения он унес с собой навсегда).
В общей сложности, Адольф Сакс представил на очередную выставку музыкальных инструментов в Брюсселе девять своих изобретений. Его представили к престижной награде – золотой медали, но жюри посчитало, что Сакс слишком молод для получения столь высокой награды и присудило ему серебряную медаль.
Этой обиды молодой музыкант стерпеть не смог. «Если они считают меня слишком молодым для золодой медали, то я считаю себя слишком старым для позолоченной»,- заявил он и покинул Бельгию навсегда. Впереди была нелегкая жизнь эмигранта в Париже, полная грандиозных успехов и провалов, которые сопровождали его до конца жизни.
В Париже на улице Нов-Сэн Жорж 10 Адольф Сакс открыл свою мастерскую. Он был молод и талантлив. Он понимал, что на современном уровне развития музыкальной культуры необходим музыкальный инструмент, который был-бы посредником между разными группами духовых и струнных инструментов симфонического оркестра, который мог бы уравнивать соотношение тембров различных оркестровых групп и имел бы свой собственный голос. И он нашел такой инструмент ! Название этого инструмента саксофон переводится как «звук, найденный Саксом!».
Знаменательным событием в жизни Адольфа Сакса была встреча с Гектором Берлиозом. Это произошло в 1842-м году в Париже. Берлиоз пришел в восторг от нового инструмента. Между музыкантами завязалась дружба. Берлиоз так писал о Саксе : « Это человек проникновенного, цепкого, светлого ума, настойчивый и твердый в любом испытании. Он одновременно математик, акустик, чеканщик, литейщик и токарь. Он умеет и думать, и делать - выдумывает и сам выполняет.»
Берлиоз этим привлек внимание европейских музыкантов к работам бельгийского мастера. Он устраивает Саксу прослушивание в Парижской Консерватории, пригласив туда выдающихся музыкантов : Галеви, Обера, Доницетти, Мейербера, Россини. Разумеется, и эта встреча была для Сакса триумфальной. Доницетти предложил Саксу работу саксофониста в возглавляемом им оркестре. Одновременно он получил класс саксофона в Парижской Консерватории , ректором которой в то время был Обер. Казалось бы все складывалось удачно, но судьба не давала Адольфу Саксу расслабиться и почивать на лаврах.
Через 12 лет после приезда в Париж в возрасте 34 –х лет Сакс тяжело заболел. Врачи диагностировали у него рак губы и ему предстояла операция. Для музыканта, играющего на духовых инструментах, это означало конец музыкальной карьеры. Нетрудно представить себе , каким потрясением явилось это известие для Сакса. И опять высшие силы вмешались в судьбу этого человека. В медицине известен эффект «плацебо», когда вера больного в то, что данный врач может его вылечить при помощи каких-то процедур и лекарств, приводит к исцелению.
Вспоминаю слова замечательного доктора Ефрема Исааковича Лихтенштейна, - «... если при посещении врача больному не становится лучше, то это плохой врач .» Я нашла в Интернете несколько ссылок на случаи исцеления больных, разной степени тяжести, с помощью
« плацебо». Среди врачей, которые заставили своих пациентов выздороветь, упоминаются Генри Бичер, Эдмунд Форстер и др. Как утверждал врач Форстер, излечивший от слепоты Адольфа Гитлера, не каждый пациент поддается исцелению методом психологического воздействия. Но, если больной «исключительный человек, избранник Бога (или Сатаны – И.М), то в таком случае возможно чудо».
Именно таким человеком был Адольф Сакс, - гиперэмоциональный, беспокойный, впечатлительный. легко внушаемый, - таким его описывают современники. С помощью чернокожего гомеопата и психолога Адольф Сакс победил смертельную болезнь и продолжил свою творческую жизнь почти на 40 лет. Были ли эти годы для него счастливыми? Трудно сказать, так же трудно, как определить, что есть счастье.
(P.S. Недавно прочла об использовании метода плацебо при исцелении известной артистки, «всесоюзной Золушки», Янины Жеймо. В конце 1942-го года артистка приехала в Ташкент к мужу режиссеру Иосифу Хейфецу и узнала, что он живет с другой женщиной. Разрыв с мужем стал для нее огромной трагедией и она слегла с тяжелой депрессией. Она стала забывать буквы, не узнавать знакомых, не понимать, где находится и слепнуть. Спас ее врач, выдавший пузырек с микстурой и убедивший в том, что если постепенно выпить все капли, то болезнь отступит. Когда капли были выпиты, Янина почувствовала себя здоровой. Позже врач признался, что лечил артистку обычной водой из крана.»)
Все эти годы Адольф Сакс продолжал бороться с конкурентами, не желавшими принять его инструмент. Враги не унимались, продолжались бесконечные судебные тяжбы, на которых оспаривалось авторство Сакса . Его обвиняли в фальсификации и шарлатанстве, поскольку, как было указано в одном из судебных приговоров, « музыкального инструмента под названием саксофон нет, никогда не было и не могло существовать»! А когда Сакс выиграл судебный процесс, доказав свое патентное право на изобретение саксофона, завистники подожгли его мастерскую. Адольф Сакс был «...яростно гонимым триумфатором, победителем под градом нападок...У него были искренние, горячие приверженцы, но и количество заклятых врагов оставалось удивительно большим».
На эту многолетнюю, несправедливую борьбу уходили все силы и средства семьи.
Сакс имел пятерых детей, рожденных в гражданском браке с Луизой Майор. Луиза умерла очень рано и воспитание детей целиком легло на плечи отца. Но, несмотря на все трудности, Сакс сражался до последнего. Он умер в возрасте 80-лет в Париже в полной нищете и забвении и похоронен на кладбище Монмартра рядом с шестью членами своей семьи.
И все – таки, Адольф Сакс, этот гонимый новатор и гениальный музыкант, забытый при жизни, - счастливый человек! Потому что его имя живет в его инструменте. Музыку для саксофона писали Жорж Бизе в «Арлезианке» и Морис Равель в «Болеро», Сергей Прокофьев в «Поручике Киже» и Джорж Гершвин в «Американке в Париже», а Сергей Глазунов даже сочинил сольный концерт для этого инструмента.
Но полное признание саксофон получил в «век джаза» (Орнетт Колмэн, Стэн Гетц, Сонни Ролинз, Джерри Малиген...) Можно только пожалеть о том, что Саксу так и не суждено было узнать, какое чудо он создал. А мы его помним
P.S. Если Вы захотите увидеть саксофоны, изготовленные Адольфом Саксом, зайдите в отдел музыкальных инструментов нью- йоркского музея Метрополитен. Они там есть.
Осенняя грусть (М.Легран) Саксофон
Он улыбнулся и сказал:
— Вы — свет мира. Вы — звезды. Вы — храм истины. В каждом из вас Вселенная. Погрузите ум в сердце, спрашивайте свое сердце, слушайте через свою любовь. Блаженны знающие язык Бога. — В чем смысл жизни?
— Жизнь — это путь, цель и награда. Жизнь — это танец Любви. Ваше предназначение — расцвести. БЫТЬ — это великий дар миру. Ваша жизнь — история Вселенной. И поэтому жизнь прекраснее всех теорий. Относитесь к жизни, как к празднику, ибо жизнь ценна сама по себе. Жизнь состоит из настоящего. А смысл настоящего — быть в настоящем. — Почему несчастья преследуют нас?
— Что сеяли, то и собираете. Несчастья — это ваш выбор. Бедность — творение человеческое. А горечь — это плод невежества. Обвиняя, теряете силу, а вожделея, рассеиваете счастье. Проснитесь, ибо нищий тот, кто не осознает себя. А не нашедшие внутри Царство Божие — бездомные. Бедным становится тот, кто впустую тратит время. Не превращайте жизнь в прозябание. Не позволяйте толпе погубить вашу душу. Да не будет богатство вашим проклятием. — Как преодолеть несчастья?
— Не осуждайте себя. Ибо вы божественны. Не сравнивайте и не разделяйте. За все благодарите. Радуйтесь, ибо радость творит чудеса. Любите себя, ибо любящие себя любят все. Благословляйте опасности, ибо смелые обретают блаженство. Молитесь в радости — и несчастье обойдет вас. Молитесь, но не торгуйтесь с Богом. И знайте, восхваление лучшая молитва, а счастье — лучшая пища для души. — Каков путь к счастью?
— Счастливы ЛЮБЯЩИЕ, счастливы благодарящие. Счастливы умиротворенные. Счастливы нашедшие рай в себе. Счастливы дарящие в радости и счастливы принимающие дары с радостью. Счастливы ищущие. Счастливы пробудившиеся. Счастливы внимающие голосу Бога. Счастливы исполняющие свое предназначение. Счастливы познавшие Единство. Счастливы изведавшие вкус Богосозерцания. Счастливы пребывающие в гармонии. Счастливы прозревшие красоты мира. Счастливы открывшиеся Солнцу. Счастливы текущие, как реки. Счастливы готовые принять счастье. Счастливы мудрые. Счастливы осознавшие себя. Счастливы возлюбившие себя. Счастливы восхваляющие жизнь. Счастливы созидающие. Счастливы свободные. Счастливы прощающие. — В чем секрет изобилия?
— Жизнь ваша — величайшая драгоценность в сокровищнице Бога. А Бог — драгоценность сердца человеческого. Богатство внутри вас неистощимо, а изобилие вокруг вас безгранично. Мир достаточно богат, чтобы каждый стал богатым. Поэтому чем больше даете, тем больше получаете. Счастье стоит у порога вашего дома. Откройтесь изобилию. И превращайте все в золото жизни. Блаженны нашедшие сокровища в себе. — Как жить в свете?
— Пейте из каждого мгновения жизни, ибо непрожитая жизнь порождает печали. И знайте, что внутри, то и снаружи. Мрак мира — от мрака в сердце. Человек — это семя Солнца. Счастье — это восход Солнца. Богосозерцание — это растворение в свете. Просветление — это сияние тысячи солнц. Блаженны жаждущие света. — Как обрести гармонию?
— Живите просто. Не приносите никому вреда. Не завидуйте. Пусть сомнения очищают, а не приносят бессилие. Посвятите жизнь прекрасному. Творите ради творчества, а не ради признания. Относитесь к ближним, как к откровениям. Преобразите прошлое, забыв его. Приносите в мир новое. Наполните тело любовью. Станьте энергией любви, ибо любовь все одухотворяет. Где любовь — там Бог. — Как достичь совершенства жизни?
— Счастливый преображает многих. Несчастные остаются рабами, ибо счастье любит свободу. Воистину, радость там, где Свобода. Постигайте искусство счастья. Откройтесь миру и мир откроется вам. Отказавшись от противостояния, вы становитесь владыкой. И, посмотрев на всех с любовью, он добавил: — Но многое еще вам откроет Безмолвие… Только будьте Собой
К 75-летию премьеры Ленинградской симфонии Дмитрия Шостаковича
Если обстоятельства позволяют, стараюсь не пропускать исполнение Седьмой (Ленинградской) симфонии Д.Д. Шостаковича, потому что это произведение великого композитора не только музыкальный шедевр, не только ключ к пониманию симфонической культуры ХХ века, но и важнейшее, мистическое и пророческое событие человеческой истории. Впервые довелось мне услышать эту симфонию в Большом зале Ленинградской филармонии под управлением выдающегося дирижера Евгения Мравинского ― кажется, это было в конце 1950-х годов. Потом были многие другие замечательные исполнения симфонии ― много раз в своей жизни возвращался я к этой музыке.
Естественно, когда узнал, что знаменитый Бостонский симфонический оркестр будет исполнять Ленинградскую симфонию в Нью-Йоркском Карнеги-холле, то немедленно купил нам с женой билеты. Это было 28 февраля 2017 года… По дороге на концерт я пребывал в тревожно-радостном ожидании нового погружения в грандиозную музыку Шостаковича на целых 75 минут… И вдруг на меня, склонного к мистическому восприятию цифр, снизошло озарение:
«Боже, да ведь именно в эти дни ровно 75 лет назад, в страшном 1942 году, в тыловом городе Куйбышеве состоялась премьера Седьмой симфонии ― в присутствии автора в Куйбышевском дворце культуры ее исполнил эвакуированный из Москвы оркестр Большого театра СССР под управлением главного дирижера театра Самуила Самосуда».
Неужели только я вспомнил о 75-летии этого события? Да не может такого быть ― ведь весь юбилейной давности 1942 год был годом грандиозных премьер и триумфального шествия симфонии по миру, начиная от Куйбышевской премьеры и кончая потрясающим по своему духовному величию исполнением симфонии в осажденном гитлеровцами, блокадном Ленинграде под управлением изможденного голодом, только что вышедшего из клиники для дистрофиков дирижера Карла Элиасберга.
Еще подумалось тогда по дороге на концерт, что, как это ни странно, но именно здесь в Нью-Йорке Ленинградская симфония получила тот ускоряющий импульс, который сделал ее воистину важным событием Второй мировой войны.
После первых советских премьер симфонии в марте 1942-го года в Куйбышеве и Москве крупнейшие Западные оркестры и дирижеры пытались получить право первого исполнения. Началось нелегкое победное шествие симфонии, несшей миру весть об истребительной войне России с фашистами, по столицам стран антигитлеровской коалиции. Фотопленка с партитурой симфонии через Ашхабад, Иран, Ирак, Египет и Атлантику попадает в Англию. В июне 1942 года она исполняется симфоническим оркестром ВВС в Лондоне, в огромном Королевском концертном зале «Альберт-холл» под управлением выдающегося музыканта Генри Вуда для английских солдат, летчиков, моряков и рабочих военных заводов. Затем фотопленка партитуры на боевом корабле доставляется через Атлантический океан в Америку. Выдающиеся американские дирижеры ― Сергей Кусевицкий и Леопольд Стоковский ― включились в состязание за право первого исполнения симфонии в Америке, но Шостакович отдал предпочтение семидесятипятилетнему Артуро Тосканини, покинувшему свою родную Италию, где властвовал фашизм. 19 июля 1942 года, когда на подступах к Сталинграду развернулась решающая битва Второй мировой войны, в огромной студии «Радио-Сити» в Нью-Йорке состоялась грандиозная американская премьера Ленинградской симфонии под управлением великого Артуро Тосканини. Сотни радиостанций США и Латинской Америки транслировали симфонию. В сезон 1942–1943 года она была исполнена симфоническими оркестрами США шестьдесят два раза (!) ― американцы с волнением вслушивались в звуковые образы великой битвы с фашизмом, которая шла в далекой России. Однако вершина драматической судьбы Ленинградской симфонии была ещё впереди…
С такими мыслями приехал я в Карнеги-холл… В ложе рядом с нами оказался немолодой американец. После первых же приветствий он спросил традиционное:
«Where are you from?»
Я сказал, что мы из Ленинграда ― того самого города, где была написана симфония. Потом не удержался и рассказал ему, что впервые симфония была исполнена в Советском Союзе в разгар Второй мировой войны ровно 75 лет назад! Рассказал еще, как Шостакович сочинял симфонию на крыше Ленинградской консерватории, где он дежурил в одежде пожарника на случай, если фашистская фугасная бомба попадет в здание… Американец не переставал удивляться…
«Really?»
― повторял он после каждой моей фразы… Наша беседа была прервана появлением блистательного дирижера Андриса Нилсонса ― уроженца Риги советских времен. Бостонский оркестр под его управлением исполнил великую симфонию с проникновенной глубиной и потрясающей мощью, и когда торжественный, победоносный финал сотряс своды зала, ошеломленные слушатели встали… Я не мог говорить от волнения ― комок застрял в горле… Обернулся к своему американскому соседу, безмолвно протянул ему руку… Он пожал ее без слов, благодарно ― на его глазах были слезы…
***
Писателю Алексею Толстому посчастливилось в разгар войны присутствовать на репетиции Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича перед ее премьерой 5 марта 1942 года, и он, потрясенный драматической мощью и красотой этой музыки, оставил потомкам бесценное описание своего первого впечатления:
«В большом фойе, между колонн, расположился оркестр Московского Большого театра… За пультом ― Самосуд ― по-рабочему, в жилетке. Позади него на стуле Шостакович, похожий на злого мальчика. Наверху, высоко на хорах, облокотясь о дубовые перила, застыли очарованные слушатели… Взмахивает мокрыми волосами Самосуд, пронзает палочкой пространство, скрипки запевают о безбурной жизни счастливого человека.
Седьмая симфония посвящена торжеству человеческого в человеке. Постараемся (хотя бы отчасти) проникнуть в путь музыкального мышления Шостаковича, ― в грозные темные ночи Ленинграда, под грохот разрывов, в зареве пожаров, оно привело его к написанию этого вдохновенного произведения…
Скрипки рассказывают о безбурном счастьице, в нем таится беда, оно еще слепое и ограниченное, как у той птички, что «ходит весело по тропинке бедствий…» В этом благополучии из темной глубины неразрешенных противоречий возникает тема войны ― короткая, сухая, четкая, похожая на стальной крючок. Тема войны возникает отдаленно и вначале похожа на какую-то простенькую и жутковатую пляску, на приплясывание ученых крыс под дудку крысолова. Как усиливающийся ветер, эта тема начинает колыхать оркестр, она овладевает им, вырастает, крепнет. Крысолов со своими железными крысами поднимается из-за холма… Это движется война. Она торжествует в литаврах и барабанах, воплем боли и отчаяния отвечают скрипки. И вам, стиснувшему пальцами дубовые перила, кажется: неужели, неужели все уже смято и растерзано? В оркестре ― смятение, хаос.
Нет, человек сильнее стихии. Струнные инструменты начинают бороться. Гармония скрипок и человеческие голоса фаготов могущественнее грохота ослиной кожи, натянутой на барабаны. Отчаянным биением сердца вы помогаете торжеству гармонии. И скрипки гармонизируют хаос войны, заставляют замолкнуть ее пещерный рев. Проклятого крысолова больше нет, он унесен в черную пропасть времени. Смычки опущены, ― у скрипачей, у многих, на глазах слезы. Слышен только раздумчивый и суровый ― после стольких потерь и бедствий ― человеческий голос фагота. Возврата нет к безбурному счастьицу. Перед умудренным в страданиях взором человека ― пройденный путь, где он ищет оправдания жизни. За красоту мира льется кровь. Красота ― это не забава, не услада и не праздничные одежды, красота ― это пересоздание и устроение дикой природы руками и гением человека. Симфония как будто прикасается легкими дуновениями к великому наследию человеческого пути, и оно оживает.
Средняя часть симфонии ― это ренессанс, возрождение красоты из праха и пепла. Как будто перед глазами нового Данте силой сурового и лирического раздумья вызваны тени великого искусства, великого добра.
Заключительная часть симфонии летит в будущее… вы подхвачены светом, вы словно в вихре его… С возрастающим напряжением вы ожидаете финала, завершения огромного музыкального переживания. Вас подхватывают скрипки, вам нечем дышать, как на горных высотах, и вместе с гармонической бурей оркестра, в немыслимом напряжении вы устремляетесь в прорыв, в будущее…»
Так писал Алексей Толстой 75 лет назад в статье «На репетиции Седьмой симфонии Шостаковича», напечатанной в газете «Правда» 16 февраля 1942 года. Сквозь «пещерный рев войны» симфония пробивала дорогу «красоте, которая спасет мир». Историческим фоном и созидающим началом симфонии служило мученическое ленинградское побоище, определенно не имевшее аналогов в долгой и кровавой истории человечества…
***
В первые дни войны ленинградцы, обманутые сталинской пропагандой, полагали, что серьезные неприятности им не грозят ― ведь до Западной границы не менее 750 км. Не смогут немцы пройти такой невероятно длинный путь ― Красная армия прежде разобьет их. Немцы были в Даугавпилсе на четвертый день войны ― средняя скорость продвижения примерно 60 км в день. Немцы с ходу взяли Псков на семнадцатый день войны ― средняя скорость продвижения примерно 20 км в день. После падения Пскова, наконец-то, всем стало ясно ― еще через две недели фашисты будут под Ленинградом. Красная армия не просто отступала, она была окружена и разгромлена, а оставшиеся боеспособные части беспорядочно отходили вглубь страны. Восьмая армия Северо-Западного фронта была полностью дезорганизована, сдала Псков практически без боя и, потеряв связь с другими войсками, отходила на север к Ленинграду.
В начале первой части Ленинградской симфонии тема нашествия возникает отдаленно и поначалу лишь слегка тревожно. Вторжение врага-убийцы ещё не затмило свет иллюзорного, «безбурного, слепого и ограниченного счастьица», в котором «таится беда». Однако положение быстро меняется, и вот уже сапоги захватчиков грохочут у твоего дома. Беспощадный вал нашествия, в котором явно слышатся железные ритмы немецких бронетанковых дивизий, обрушивается на беззащитных людей, сокрушая и ломая их жизни.
В середине первой части Ленинградской симфонии, после потрясающего столкновения гигантского вала вражеского нашествия с волной народного отпора, после беспощадного побоища наступает момент, болезненно точно воспроизводящий критическую ситуацию у стен Ленинграда в начале сентября 1941 года. Шостакович, находившийся в эпицентре смертельной схватки и еще не знавший, чем она закончится, увидел, тем не менее, надвигающийся на город панический хаос. Страшное смятение возникает в трагических звуках симфонии, и кажется: вот-вот все рухнет, а вражеский железный шквал сметет город с лица земли… Пребывавший в состоянии буйного бешенства Гитлер требовал от Вильгельма фон Лееба ― командующего Группой армий «Север» ― немедленного захвата Ленинграда и соединения с финнами на севере. Генерал-фельдмаршал фон Лееб торопил свои войска, и те, озверев от бессмысленного, на их взгляд, упрямства, казалось бы, давно разгромленных советских войск, рвались к хорошо видимому в бинокль городу, круша все на своем пути. 12 сентября пало Красное село, а затем ― Пушкин (Царское село) и Стрельна. В руинах, объятые огнем пожаров, лежали всемирно известные царские дворцы и парки Ораниенбаума, Петергофа, Царского села и Гатчины.
Профессору Ленинградской консерватории Дмитрию Шостаковичу власти неоднократно предлагали эвакуироваться. Он мог уехать ещё в июле вместе с консерваторией, которую отправили в Ташкент, или с Союзом композиторов. Шостакович, однако, упорно отказывался уехать и, более того, пытался записаться добровольцем в народное ополчение. К счастью, у руководства штаба народного ополчения хватило ума отказать ему; в противном случае музыкальный гений ХХ века, в голове которого уже сложилась тема нашествия великой Седьмой симфонии, почти наверняка погиб бы в июле-августе 1941-го на Лужском рубеже под Ленинградом. В конце концов, 28 августа Шостакович согласился уехать вместе с киностудией «Ленфильм» ― отправление было назначено через два дня. Но никто уже не уехал через два дня из Ленинграда, ибо 28 августа 1941 года немецкие войска перерезали последнюю железную дорогу в районе станции Мга. Шостакович остался в блокадном Ленинграде ещё на месяц. В доме номер 29 по Большой Пушкарской он заканчивал первую часть Симфонии. Композитор позже вспоминал:
«Я начал работать над Седьмой симфонией в самые первые дни войны… Но в это время я выполнял две обязанности: композитора и пожарника ― дежурил на крыше консерватории. И таскал туда партитуру, не мог от неё оторваться. Знаете, иногда можешь всё-таки оторваться от своей работы, а вот тогда я не мог. Не люблю такие слова про себя говорить, но это была самая вдохновенная моя работа».
Август 1941, Ленинград Дмитрий Шостакович на крыше Ленинградской консерватории
Август 1941, Ленинград Дмитрий Шостакович на крыше Ленинградской консерватории
Фотография Дмитрия Шостаковича в пожарном шлеме на крыше Ленинградской консерватории в августе 1941 года стала исторической реликвией ХХ века, его, если хотите, реалистическим символом, вобравшим в себя и все божественное, и все дьявольское этого века.
Самым тяжелым днем обороны города историки считают 15 сентября 1941 года. В этот день немецкие танки ворвались в Урицк на юго-западной окраине города и, проскочив его, оказались в заболоченной низине, где их встретил последний на пути к Кировскому заводу заслон из остатков войск 42-й армии и ополченцев Октябрьского района. Одновременно немцы прорвали оборону в районе Царского Села и вышли к Пулковским высотам на южной окраине города в 15 км от Эрмитажа. На высотах, с которых открывалась панорама великого города, горела всемирно известная Пулковская обсерватория с провалившимся куполом над Главным телескопом Академии наук СССР. Положение города становилось критическим ― немцы вот-вот могли ворваться вглубь городских кварталов. Началось паническое бегство солдат из окопов на южной окраине города…
В этот критический момент истории, 17 сентября 1941 года в осажденном городе, пребывавшем на грани катастрофы, произошли два глубоко символичных события.
Событие первое: днем по ленинградскому радио выступил известный композитор Дмитрий Шостакович ― он рассказал жителям осажденного города, что заканчивает сочинение Седьмой симфонии, которую вскоре назовут Ленинградской.
Я просмотрел хронику культурой жизни мира за 1941 год, третий год Второй мировой войны. Меня интересовало ― сочинял ли кто-нибудь и где-нибудь в мире симфонии? В победоносной Германии, насаждавшей германский дух и немецкие порядки на большей части европейского континента, и в союзной Италии новых симфоний не было. В Америке, ещё не вступившей в войну, симфонии не сочинялись. Англии, уже третий год воевавшей с Гитлером, было не до симфоний. В залитой кровью Польше некому было писать симфонии. В оккупированной Франции, чьи военные неприятности, если не считать партизан-антифашистов и евреев, ограничивались некоторыми бытовыми неудобствами, никому в голову не приходило заняться сочинением симфонии.
Симфония сочинялась лишь в окруженном фашистскими войсками Ленинграде. Симфония, ставшая духовным событием века, сочинялась в городе, который ежедневно бомбили и ежечасно обстреливали, в городе, на который надвигался голодный мор. Великая симфония сочинялась в городе, который стоял на пороге падения, разгрома и тотальной кровавой резни. Как это следует понимать? Нет ли в этом какой-то фатальной предопределенности, не стоит ли за этим недоступный человеческому разуму Божественный замысел? Не знаю…
Дмитрий Шостакович
Дмитрий Шостакович
Событие второе: вечером в квартире на Большой Пушкарской Дмитрий Шостакович сыграл своим друзьям и коллегам две первые части Симфонии. Очевидцы вспоминают:
«Впечатление было ошеломляющим. Когда музыка отзвучала, все долго молчали. Слова казались неуместными, беспомощными… Автор нервным движением раскрыл папиросную коробку и закурил…»
Исполнение второй части было прервано сиреной воздушного налета. Проводив детей в бомбоубежище, композитор сыграл первые две части ещё раз…
Пути к творческой вершине необъяснимы и загадочны. Как и когда в голове и в душе композитора зародилась гениальная тема нашествия из первой части симфонии? На этот счет есть две версии. По первой, романтической версии, тема нашествия в ее развитии сложилась от звуков ленинградских улиц в августе 1941 года. От воя сирен, лязга танковых гусениц, разрывов бомб и снарядов, грохота рушащихся домов, от всего облика города в огне пожаров. Вторая версия, более реалистичная, и, на мой взгляд, не менее возвышенная, исходит от учеников Шостаковича. Они утверждают, что центральная мелодия темы нашествия, была сочинена композитором ещё до начала войны, и что война и ленинградская трагедия лишь ускорили придание ей законченной и совершенной симфонической формы. Но тогда возникает вопрос ― кто же этот «крысолов со своими железными крысами»? Гитлер или Сталин? Это ― гениальное предвидение фашистского нашествия, или это ― ощущение устрашающей поступи сталинской диктатуры, или, наконец, это ― обобщенный образ наступления тоталитаризма на личность?
Первого октября по решению властей Дмитрий Шостакович вместе с семьей и партитурой Седьмой симфонии был эвакуирован самолетом в Москву, а затем поездом в Куйбышев. Там он заканчивал партитуру симфонии, но творческая вершина уже была пройдена. И достигнута она была в осажденном Ленинграде…
***
В самую тяжелую первую блокадную зиму 1941-1942 года, казалось, сама природа ополчилась на жителей осажденного Ленинграда. 11 октября, намного раньше обычного выпал снег, а затем ударили неслыханные морозы, не ослабевавшие до конца марта. 24 января 1942 года температура опустилась до минус 40 градусов по Цельсию. 25 января остановилась последняя электростанция «Красный Октябрь» ― нечем было топить котлы. Прекратило передачи ленинградское радио. Город онемел и погрузился в ледяной мрак, словно Солнце остыло, и Землю охватил космический холод, словно жизнь на планете прервалась. И только вой и разрывы немецких снарядов да залпы кронштадтских батарей напоминали о страшной войне, о гигантской схватке, бушевавшей вокруг умирающего города.
5 марта 1942 года, когда голодный блокадный мор достиг своего апогея, внешний мир услышал о ленинградской трагедии ― в тыловом волжском городе Куйбышеве состоялась премьера Ленинградской симфонии Дмитрия Шостаковича. За дирижерским пультом стоял Главный дирижер Большого театра Союза ССР Самуил Самосуд. Симфония транслировалась по радио на всю страну с торжественной преамбулой «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза». 29 марта симфония была исполнена под управлением Самосуда в Москве в Колонном зале Дома Союзов, откуда транслировалась радиостанциями Великобритании и США. 22 июня 1942 года состоялась премьера симфонии в Лондоне ― ее исполнил Лондонский симфонический оркестр под управлением Генри Вуда. 7 июля в Новосибирске симфонию исполнил оркестр Ленинградской филармонии под управлением Евгения Мравинского. 19 июля симфония впервые прозвучала в Нью-Йорке в исполнении Симфонического оркестра Нью-Йоркского радио под управлением Артуро Тосканини. Вершиной этой эпопеи мировых премьер Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича 1942-го года стало ее исполнение 9 августа в окруженном фашистами Ленинграде под управлением Карла Элиасберга.
Портреты первых исполнителей Ленинградской симфонии в 1942 году
Самуил Самосуд ― Куйбышев, 5 марта; Москва, 29 марта, оркестр Большого театра СССР
Самуил Самосуд ― Куйбышев, 5 марта; Москва, 29 марта, оркестр Большого театра СССР
Генри Вуд ― Лондон, 22 июня, Лондонский симфонический оркестр
Генри Вуд ― Лондон, 22 июня, Лондонский симфонический оркестр
Евгений Мравинский ― Новосибирск, 7 июля, оркестр Ленинградской филармонии
Евгений Мравинский ― Новосибирск, 7 июля, оркестр Ленинградской филармонии
Артуро Тосканини ― Нью-Йорк, 19 июля, Нью-Йоркский симфонический оркестр
Артуро Тосканини ― Нью-Йорк, 19 июля, Нью-Йоркский симфонический оркестр
Карл Элиасберг – Ленинград, 9 августа, оркестр Ленинградского радиокомитета
Карл Элиасберг – Ленинград, 9 августа, оркестр Ленинградского радиокомитета
***
В истории музыки много удивительных событий, достойных самой высокой патетики. Однако никогда и нигде не случалось ничего столь драматичного и возвышенного, как исполнение Ленинградской симфонии Дмитрия Шостаковича 9 августа 1942 года в окруженном фашистами Ленинграде ― точно в эпицентре того последнего круга ада, в котором симфония родилась, о котором она рассказывала и который она объясняла. Когда я перечитываю снова и снова эту историю, каждый раз возникает чувство сопричастности с чем-то безмерно великим, с какими-то глубинными корнями человеческой духовности.
Исторический фон этого события был совершенно ужасным. Летом 1942 года Красная армия, вопреки всем надеждам и сталинским обещаниям, потерпела не менее тяжелые поражения, чем в начале войны. В конце мая, в результате бездарно спланированного Сталиным и Тимошенко наступления на Харьков, в «харьковском котле» были окружены и полностью уничтожены вместе со всем командованием и штабами три армии Юго-Западного фронта. Немецкие войска, разгромив южный фланг советских войск, отрезали от страны Кавказ и вышли в излучину реки Дона в том месте, где Дон ближе всего к Сталинграду. 26 июля германские танковые и моторизованные дивизии прорвали оборону 62-ой армии, прикрывавшей Сталинград, и устремились к Волге. Ставка пыталась остановить немцев, бросив против них две не полностью укомплектованные танковые армии и две стрелковые дивизии, что привело лишь к новому разгрому. По среднему течению Дона немецкое командование дополнительно развертывало против советских войск итальянские, венгерские и румынские дивизии. К началу августа страна вновь стояла на грани национальной катастрофы небывалого масштаба ― никогда прежде враг не доходил до глубинной русской реки Волги. Немецкое командование, вдохновленное победами под Сталинградом, решило возобновить кампанию по захвату Ленинграда, едва оправившегося от истребительной, холодной и голодной зимы в кольце блокады, и объявило о своем намерении провести парад победоносных германских войск на Дворцовой площади 9 августа. И вот в этот тяжелейший момент Второй мировой войны в осажденном Ленинграде появляется скромная афиша:
Управление по делам искусств Исполкома Ленгорсовета
Ленинградский комитет по радиовещанию
Большой зал Филармонии
Воскресенье, 9 августа 1942 года
Концерт симфонического оркестра
Дирижер К.И. Элиасберг
Д.Д. Шостакович, Седьмая симфония (в первый раз)
Подготовка этой премьеры, подробно описанная во многих воспоминаниях, напоминала фантастическую военную операцию. Военно-транспортным самолетом из Москвы доставляется партитура симфонии. Единственный оставшийся в живых ленинградский дирижер Карл Элиасберг, едва оправившийся от голода в стационаре для дистрофиков при гостинице «Астория», где немецкое командование собирается устроить банкет по случаю взятия города, восторженно читает партитуру. Высокий и страшно худой Карл Элиасберг в интеллигентских очках едет по Невскому проспекту на велосипеде, на руле которого болтается кастрюля ― на случай, если удастся раздобыть еду. Дирижер едет на велосипеде через весь город в Политуправление фронта, что в Политехническом институте, с просьбой прислать из действующей армии музыкантов-духовиков. Начальник Политуправления генерал Дмитрий Холостов мрачно шутит: «Бросим воевать, пойдем играть», но, тем не менее, духовиков присылает. На переднем крае обороны города устанавливаются мощные динамики для трансляции симфонии немцам. Командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант Леонид Говоров приказывает 42-й армии подготовить артиллерийские батареи к подавлению возможного вражеского артобстрела во время исполнения симфонии. 30 июля Карл Элиасберг едет на велосипеде с неизменной кастрюлей на руле в Смольный, чтобы обсудить премьеру со Вторым секретарем Ленинградского горкома партии Алексеем Кузнецовым. С утра до вечера в Филармонии идут ежедневные репетиции симфонии. Музыканты, присланные с фронта, не без труда восстанавливают свои профессиональные навыки.
Главный дирижер Большого симфонического оркестра Ленинградского Радиокомитета Карл Элиасберг
Главный дирижер Большого симфонического оркестра Ленинградского Радиокомитета Карл Элиасберг
И вот наступил день 9 августа. В Большом зале Филармонии собрались немногие из выживших ленинградских меломанов, моряки Балтийского флота, руководители города А. Кузнецов, П. Попков и Я. Капустин, впоследствии расстрелянные Сталиным, командующий фронтом генерал Л. Говоров и начальник Политуправления фронта генерал Д. Холостов. Диктор Ленинградского радио, не называя места трансляции, с волнением объявляет: «Слушайте, товарищи! Сейчас будет включен зал, откуда будет исполняться Седьмая симфония Шостаковича».
Карл Элиасберг поднимает дирижерскую палочку, и под сводами парадного, ослепительной белизны зала, сверкающего позолотой и малиновым бархатом, в самом центре разрушенного, изможденного города, на 355-й день блокады, зазвучала музыка, написанная в этом городе и посвященная его трагической судьбе.
Очевидцы вспоминают ― нельзя говорить о том, какое впечатление произвела симфония на ленинградцев. Это было не впечатление, это было потрясение. Перед слушателями развернулась картина беспощадной схватки, свидетелями и участниками которой они сами были. Они вновь прошли через кошмар вражеского нашествия, через поражения, через страдание и горе, у которых уже нет слез. Они опустились на дно безысходности, и оттуда, из хаоса снова начали восходить к жизни.
И когда в темной глубине хаоса, среди мечущихся под ударами бесчеловечного врага звуков скорби, вдруг начали зарождаться другие звуки ― звуки отпора
...
НЕОТЛОЖНАЯ РЕАНИМАЦИЯ при внезапной остановке сердца !!! Внезапное прекращение работы сердечной мышцы, сопровождающееся отсутствием биоэлектрической активности, в медицине носит название "асистолия сердца".
Как оказать неотложную помощь самому себе и людям в случае внезапной остановки сердца? (Начало наступления клинической смерти)
Это я проходил на себе. Я стоял в вертикальном положении и разговаривал с женой. У меня внезапно в первый раз 04.10.2015г. около 10 часов вечера, остановилось дыхание и сердце. Это я сразу почувствовал по нехватке воздуха и отсутствию пульса, но при этом я ещё не потерял сознание.
Я вспомнил про то, что можно запустить сердце, слегка нажав ладонями на глаза. Я нажал ладонями на глаза и стал внимательно слушать, как моё сердце запустилось. Тут и дыхание судорожно восстановилось. Потом, через несколько минут, всё снова повторилось. После этого я позвонил в «Скорую» попросил проконсультировать. «Консультанты» быстро приехали и меня отвезли в городскую больницу, в реанимационное отделение кардиологии.
В реанимационном отделении, у меня, среди ночи, раз шесть или семь снова останавливалось сердце и дыхание. Это я уже сам определял по пропаданию дыхания и пульса. Там, в палате, в эти моменты, я прикладывал ладони на глаза и сердце запускалось. Утром я об этом рассказал врачу. Она сказала, что знает про этот метод. В институте они это проходили. Интересно - почему об этом нигде не пишут.
Затем было много неоднократных остановок моего сердца в течение всего октября 2015 г. Сначала в реанимации, затем в палате больницы. Тринадцатого октября 2015г. на меня прикрепили кардиомонитор пациента с датчиками. Я был обязан записывать по времени, куда я ходил, поднимался по лестнице и т. д. На этом мониторе отмечена остановка моего сердца в 0 часов 27 минут 14.10.2015 г. Врач, проводящая расшифровку 14.10.2015 г, отметила на заключении сплошную широкую чёрную полосу вместо кардиограммы.
В этот же день, 14. 10. 2015 г. меня выписали из больницы, так и не решив проблему внезапных остановок моего сердца, и дали направление в краевую больницу в кардиологию.
Пока я лежал в реанимации, а потом и в кардиологии моё сердце часто останавливалось. Но я был спокоен и ничего не боялся. Я ЗНАЛ, КАК ЕГО ЗАПУСТИТЬ САМОМУ!!!!
Сердце своё я запускаю в работу сам, прикладывая свои ладони к глазам, слегка прижимая их, и вслушиваясь, как сердце вновь начинает работать, как судорожно восстанавливается ритм моего дыхания.
ВАЖНО!!! После остановки вашего сердца и дыхания, у вас есть около пяти минут для самостоятельного его запуска. Не ударяйтесь в панику. Любое ваше промедление, уж абсолютно, точно, смерти подобно. Пока приедет «Скорая», наверняка пройдёт больше пяти минут. А при отсутствии у вас дыхания вы никому ничего не сумеете сказать, но мозг и ваши руки ещё будут действовать. Воспользуйтесь этим моментом. Положите ладони на глаза, слегка прижмите и прислушайтесь к тому, как начнёт работу ваше сердце и восстановится ритм дыхания. Кроме вас самих это некому будет сделать. Не все кардиологи знают про этот метод запуска сердца.
Так же вы сможете оказать помощь другим, при внезапной остановке их сердца (при наступлении клинической смерти). Без промедления положите им на глаза свои ладони на 20-30 секунд. Слегка придавите, но не переусердствуйте. Их сердце начнёт работу.
Внезапные остановки сердца продолжались и после выписки из больницы. Но я сам решил эту проблему. Сердце моё больше внезапно не останавливается.
Для предотвращения дальнейших внезапных остановок сердца нужно одну неделю, несколько раз в день принимать сухую молотую траву ПИЖМА по четверти чайной ложки. Кладём в рот молотую траву и запиваем простой водой.
Прежде, чем это написать здесь, про эту методику лечения я всё это неоднократно испытал сначала на себе. Живой!!!
Последнее время эти приступы остановки сердца прекратились.
САМЫМ верным способом для запуска сердца является небольшое надавливание ладонями на глазные яблоки (только не переусердствуйте!). Пишу для того, что может это кому-то пригодится!!!!!
Самая большая награда за ваши усилия - это СПАСЕННАЯ СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ, а может быть и жизнь других людей.
Вы задали бы мне лучше другой вопрос - откуда у меня такое надёжное утверждение, что сердце запустится? Я тоже когда-то сначала подумал - а какая связь сердцем и глазами??? А вот она какая - Вы увидели ГЛАЗАМИ что-то страшное, - моментально Ваши глаза передали импульс на сердце, и оно учащённо забилось. Ведь происходит так у любого человека??? Вот она моментальная ПРЯМАЯ СВЯЗЬ между сердцем и глазами. У меня раньше, несколько лет назад, из-за чудовищной нервной перегрузки была первая фибрилляция сердца. Я ещё в 2007 году мог сыграть в ящик. Однако зная эту методику ЖИВ, чего и вам всем желаю. Вальтер Юпитер Вальтер Юпитер
— Конечно! Лучше стоять за нее, чем сидеть!
*** — Когда были проведены первые свободные демократические выборы советского типа?
— Когда Бог создал Еву из ребра Адама и сказал: «Выбирай себе жену».
*** Построили где-то в провинции мост через ручей. Поскольку имеющие стратегическое значение мосты положено охранять, то местные власти поставили к нему сторожа. Чтобы его оплачивать, выделили кассира. Затем, чтоб был порядок в отчетности, взяли бухгалтера. Для обеспечения общего руководства назначили заведующего. Но однажды пришло указание сократить штаты. И уволили сторожа.
*** Председатель колхоза говорит:
— У нас сегодня большая радость. Районное начальство выделило нам фанеру. Что будем делать, латать дыры в свинарнике или чинить крышу в коровнике?
Собрание долго думает, потом неожиданно встает один дед.
— Давайте из этой фанеры построим аэроплан и улетим из колхоза к ядреной матери.
*** На международных состязаниях фокусников. Выходит индус, показывает ладонь:
— Ничего нет. Пу! (дует на ладонь) — яйцо! Пу! — курица! Пу! — ничего нет!
Выходит американец:
— Ничего нет. Пу! — кусок железа! Пу! — колесо! Пу! — автомобиль! Пу! — ничего нет!
Выходит советский:
— Ничего нет. Пу! — секретарь райкома! Пу! — секретарь обкома! Пу! — секретарь ЦК! Пиф-паф! Никого нет!
*** — Кто строил Беломорско-Балтийский канал?
— С правого берега — те, кто задавал вопросы, с левого — те, кто отвечал на них.
*** На какие зоны делится СССР?
1. Кремль — зона коммунизма.
2. От кремлевской стены до границ Москвы — зона развитого социализма.
3. От границ Москвы до границ Советского Союза — зона социализма.
4. За границами СССР — зона нормального человеческого существования.
*** Учительница в первом классе говорит детям:
— В Советском Союзе каждый вкусно ест и красиво одевается. В Советском Союзе у каждого прекрасная квартира. У всех детей в Советском Союзе много красивых игрушек...
Один малыш расплакался:
— Я хочу... я хочу... в Советский Союз!
*** Рабинович вышел на октябрьскую демонстрацию с плакатом: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство».
Парторг подбегает к нему:
— Вы что, издеваетесь?! Вы же старик! Когда вы были ребенком, товарищ Сталин еще не родился.
— Вот за это ему и спасибо!..
*** Старушка еле втиснулась в переполненный трамвай:
— Ну, слава Богу!
Стоявший рядом гражданин:
— Неправильно, мамаша, выражаетесь. Бога нет. Надо говорить «Слава Сталину!»
— Верно, родимый, прости меня отсталую... (подумав). Это конечно, не дай Бог, но кого же я буду благодарить, когда Сталин помрет?
Гражданин (дождавшись остановки):
— Тогда, пожалуй, можете говорить «Слава Богу».
И тотчас выскочил из вагона.
*** — Проклятая жизнь! — говорит Рабинович.
— А ну, пройдемте! — говорит встречный чекист в гражданской одежде.
— Я говорю — проклятая жизнь на капиталистическом Западе! — объясняет Рабинович.
— Так я вам и поверил! Знаем, где проклятая жизнь...
*** Арестовали человека по подозрению в опасных идеях. Привели в НКВД.
— Что он говорил?
— Да ничего.
— А в чем дело?
— Да в том, что он ничего не говорил!
*** В СССР разрешили свободную охоту на медведей. Медведи побежали через границу. Среди них затесался заяц. Его спрашивают:
— Почему ты бежишь?
— Стреляют всех медведей подряд.
— Но ты же не медведь!
— Попробуйте доказать это органам!
*** — Как поймать льва в пустыне?
Чекист:
— Поймать кошку и бить, пока не сознается, что она лев.
*** Судьба русского интеллигента: до революции сидел и ждал, после революции — дождался и сидел. Из книги Доры Штурман и Сергея Тиктина «Советский Союз в зеркале политического анекдота». Лондон, 1985.
Пишет Андрей Мальгин (avmalgin)
2018-05-21 11:14:00
Назад Поделиться Вперёд
R.I.P. Александр Аскольдов
Умер Александр Аскольдов, грандиозный человек и мой старший друг.
Трудно сходу подобрать верные слова, поэтому воспроизведу одну свою мемуарную статью, которую я когда-то написал для журнала "Русская жизнь". В 1975 году я поступал на журфак. Не добрал полбалла, пал духом, родители мне пеняли: «Вот видишь, что мы тебе говорили, там одни блатные». В расстроенных чувствах я приехал забирать документы и вдруг вижу себя в списке принятых. Оказалось, что меня зачислили на международное отделение (о котором я и не мечтал, думая, что там уж точно все заранее расписано и роздано). Помогло то, что на отделение это брали только мужчин и только с московской пропиской, и нужных тридцати трех человек не набралось: среди абитуриентов преобладали девушки, а ребята были в основном иногородние. Поэтому проходной балл сделали чуть-чуть ниже, чтобы добрать до нужного количества. Как говорится, повезло. Перед началом занятий надо было распределиться по иностранным языкам. Набор языков для первокурсников каждый год был разный. В мой год это были французский, японский, арабский, шведский и итальянский. Французский отпадал — туда шли те, кто этот язык учил в школе. Конечно, если б я знал, что когда-нибудь поселюсь в Италии, я бы взял итальянский. Но я остановился на шведском. В школьные годы я был большим поклонником передач «Радио-Швеции» на русском языке и, узнав, что попал в группу радио, подумал, вот было бы здорово учить шведский и потом работать на Иновещании и вещать на Швецию. Поехать работать в Швецию я и не мечтал. Я вспомнил, что моя мама некогда изучала в МГИМО шведский, и у нее остались даже старые учебники. Мне повезло и тут: меня записали в шведскую группу. Как-то туда никто особо не рвался. Мамины учебники не пригодились: нас стали учить языку по учебнику, изданному в Швеции. Первая фраза, которую предлагал выучить этот учебник, была не «Советский народ борется за мир» и не «Здравствуй, далекий шведский друг по переписке», а «У меня есть стакан». Jag har ett glas. Как сейчас помню. Очень мило. Дело шло быстро. Занятия были каждый день, очень интенсивные. Группа была маленькая, человек пять. Среди нас был белобрысый парень, его звали Андрей Баранов, он после журфака закончил лесную школу КГБ и под видом собкора «Комсомольской правды» был отправлен в Швецию. Когда в перестройку туда поехала группа молодых поэтов (моих друзей), они мне потом рассказывали, что этот самый Андрей Баранов с самого начала к ним приклеился и не отклеивался до конца, задавая много ненужных вопросов. Разоблачила его Белла Ахмадулина, которой как опытному товарищу в Союзе писателей доверили сопровождать молодых хулиганов. Я не раз убеждался, что Белла Ахатовна была хоть и не от мира сего, но в вопросах такого свойства зрила прямо в корень. В принципе этот Баранов — единственный известный мне человек, которому в дальнейшей карьере шведский язык, освоенный кровью и потом на журфаке, хоть как-то пригодился. Потом, уже учась в Польше, я добровольно записался в шведскую группу на филфак (там в университете можно выбирать большинство предметов), преподавал у нас настоящий живой швед. За это меня, собственно, КГБ и отозвало перед Олимпиадой: за «контакты с иностранцами» (а как я мог три года прожить за границей, не контактируя с иностранцами?) и «был на грани вербовки шведской разведкой» (это потому, что однажды пришел в гости к шведскому атташе по культуре). Впрочем, Баранов был не единственный, кому язык понадобился. Через месяц занятий, когда мы все уже изрядно продвинулись, вдруг в наш мужской коллектив добавляют — девушку! Не с международного, а с самого обычного газетного отделения. Немыслимо. Выяснилось, что ее зовут Марина Аскольдова. Я еще тогда подумал: кто, интересно, у нее родители, если они назвали ребенка Аскольдова Марина. Это же практически «Аскольдова могила». Еще я подумал, что опоздавшей к началу занятий Марине ни за что не удастся нас догнать — мы двигались вперед семимильными шагами. Но она рыла предмет, как экскаватор, через месяц была в группе лучшей, а в конце учебного года позволяла себе поправлять нашу преподавательницу. Никогда в жизни я больше не видел такой способности к изучению языков. Нарушая хронологию, скажу, что в итоге Марина вышла замуж за шведа, родила трех девочек и преподает в Гетеборге — что бы вы думали? — шведский язык. Причем не иностранцам, а шведам. С детства я уважал работоспособных людей. Мы подружились. Я был приглашен в дом. Меня, неизбалованного мальчика из Зеленограда, поразила их квартира на улице Гиляровского. Ухоженный подъезд с красивой люстрой и сохранившимися следами модерна, по две квартиры на этаже, пятиметровые потолки, дамы в шубах, ожидающие лифта... Это явно был номенклатурный дом. Мне в таких бывать не приходилось. Не так давно, когда родители Марины приезжали в Москву из Берлина, где тогда жили, и я тоже по совпадению оказался в это время в Москве, я к ним туда заехал и подумал: надо же, какой убогий дом, какая неудобная для жизни квартира — какой-то узкий, длинный обрубок когда-то большого барского жилища. Представления о роскоши меняются с течением времени, это ясно. Я бывал у них часто. Мне там нравилось. Очень умная мама, доктор наук. Папа тоже из ряда вон. Кто он, я не знал, а спрашивать было неудобно. Из него прямо сыпалась информация о шестидесятниках, о хрущевской оттепели, о писательской жизни — то есть все то, чем я тогда очень интересовался. Кроме того, много Александр Яковлевич рассказывал о Булгакове (как раз был опубликован роман «Мастер и Маргарита»), он был хорошо знаком с Еленой Сергеевной Булгаковой, помогал ей приводить в порядок архив писателя. Я сидел, открыв рот. Но однажды, когда Светлана Михайловна произнесла слово «Комиссар» — с каким-то таким особым выражением сказала и посмотрела на меня испытующе, я понял, что лучше сразу признаться, что я не знаю, что такое «Комиссар». «Как, — всплеснула руками Светлана Михайловна, — вы не знаете про фильм „Комиссар“, который снял Александр Яковлевич?» Нет, говорю, не знаю. «И никогда не слышали?» Честно отвечаю: не слышал. Вот, думаю, сюрприз, он, оказывается, кинорежиссер. И тут мне все рассказали. Оказывается, в 1967 году Александр Аскольдов снял по рассказу Василия Гроссмана фильм «Комиссар», и там у молодого режиссера снялись Нонна Мордюкова, Ролан Быков и Василий Шукшин, а музыку к картине вообще написал Шнитке. И вот эта выдающаяся картина была запрещена, а все копии ее уничтожены. А режиссеру на Мосфильме написали в трудовой книжке: «Уволен как профнепригодный». «И вы не сняли за это время ни одной картины?» — впечатленный рассказом, спросил я. «О КамАЗе снимал документальное кино», — небрежно отмахнулся он. Вся моя дружба с этой семьей сразу озарилась для меня, студента, новым светом. Это же практически диссиденты, жертвы режима. Я стал не просто слушать, но и советоваться с ними по многим вопросам. Мне было важно их мнение. Я им доверился. В моем культурном развитии они сыграли большую роль. Чем я их привлек, не знаю, но догадываюсь, что поначалу дело было в Марине. В этом нет ничего зазорного: я сам был отцом взрослой дочери и, конечно, думал о том, кто мог бы стать моим будущим зятем. Жизнь, конечно, есть жизнь, и в конечном итоге Марина, как это всегда бывает, все решила самостоятельно. Потом я уехал на три года в Польшу, с Мариной мы интенсивно переписывались (все ее письма я сохранил и даже привез вместе с остальным архивом в Италию). Приезжая на каникулы, я каждый раз приходил на улицу Гиляровского. Потом КГБ меня выперло, Засурский долго не знал, что со мной делать. Летом 1980 года как два диссидента (надеюсь, вы понимаете, что это ирония) мы сблизились еще больше. Разговоры наши приобрели совершенно злопыхательский характер. В то же время Аскольдов удерживал меня от того, чтобы усугубить ситуацию еще больше. В конечном итоге Засурскому на Лубянке, куда он неоднократно ездил советоваться, что делать со мной дальше, разрешили-таки вернуть меня с заочного отделения на очное (избавив тем самым от армии), а бездействовавшего много лет Аскольдова неожиданно назначили директором концертного зала «Россия». Тогда это называлось Государственный центральный концертный зал (ГЦКЗ). У Александра Яковлевича Аскольдова много недоброжелателей (позже я вернусь к этому вопросу), и от них приходилось (и приходится) слышать примерно вот что. Как же можно говорить, что он был гоним Советской властью, если он работал помощником Е. Фурцевой, потом служил в кинематографической цензуре, а в конце концов в жуткий поздний брежневский период был назначен директором главного концертного зала страны? Что-то тут не сходится. Вопрос резонный. Я и про себя такое слышу: как же так, неспроста же тебя послали учиться за границу, потом, несмотря на черную метку КГБ, взяли на работу в «Литгазету» и далее в «Известия» — предел мечтаний любого выпускника журфака, потом ты стал депутатом, потом тебя сделали главным редактором журнала — и все это в советское время, при Советской власти, с которой ты вроде бы боролся, если тебе верить? Как так случилось, что ты поливаешь кровавый путинский режим помоями, а в это же время многосерийный фильм по твоему сценарию транслируется по главному путинскому телеканалу? Какого-то универсального ответа на все эти вопросы нет. Можно, например, предположить, что рассчитанный на торжество посредственностей и перестраховщиков советский режим даже в мрачные годы застоя нуждался в развитии, а перестраховщики и посредственности развитие ему обеспечить не могли. Отсюда и все эти как бы «осечки» в кадровых вопросах. Причем каждый раз такую «кадровую ошибку» быстро исправляли. За взлетом неизбежно следовало сбрасывание вниз. Можно подойти к вопросу и с другой стороны: умному человеку совсем нетрудно выставить себя перестраховщиком и посредственностью. Это гораздо легче, чем дураку притвориться умным. Другое дело: зачем притворяться дураком? Отвечу. В большинстве случаев для того, чтобы иметь возможность заниматься творчеством. У Аскольдова был друг, кажется, даже с детских лет. Юрий Петрович Изюмов. Он довольно долго работал помощником первого секретаря Московского горкома партии В.В. Гришина, а когда в 1980 году из «Литгазеты» выперли легендарного В.А. Сырокомского, Изюмова назначили на его место. Уйдя из горкома, он сохранил там все свои связи и, когда в 1981 году в концертном зале «Россия» умер директор Строев, он пробил кандидатуру простаивавшего многие годы Аскольдова на этот пост. Попытка не пытка, могло и не получиться. Но — получилось. Аскольдов попал в жуткое место. Еврейская эстрадная мафия и сейчас сильна, а в те годы это была просто коза ностра. На освободившееся место руководителя, естественно, метил зам — некто Лев Фельдман, мечтавший о повышении все десять лет существования зала. И вдруг — партия присылает человека со стороны. Не просто со стороны, а вообще ничего не понимающего, по мнению Фельдмана (отчасти справедливому), в эстраде, не чтящего сложившихся авторитетов, не слушающего советов опытных людей. После нескольких коротких стычек Аскольдову была объявлена настоящая война. Нежданно-негаданно я оказался в самом центре военных действий. Став директором зала, Александр Яковлевич решил поставить на его сцене что-то из ряда вон выходящее. А в конце 1981 года как раз намечалось пышное празднование 40-летия разгрома немцев под Москвой. И он задумал вместо обычного торжественного концерта сделать высокохудожественный спектакль с участием звезд советской эстрады. И неожиданно мне, студенту, предложил стать автором сценария этого спектакля. Зачем я ему понадобился, я до сих пор так до конца и не понял. Автором я числился скорее формально, а фактически все придумывал Аскольдов. Наверное, это идет от кинематографа: режиссеру обязательно нужно быть окруженным некоей группой единомышленников, без этого у него ничего не получится, это коллективное творчество. В зале он не доверял никому, а вот мне и еще двум-трем верным людям — вполне. Из Киева приехала Светлана Александровна Лящинская, которая была правой рукой Аскольдова на съемках «Комиссара». Мы со Светланой Александровной находились рядом с Аскольдовым на всех репетициях, сдружились, потом, когда она уехала в Киев, я жил в ее квартире в Банном переулке. Репетиций было безумно много, как в драматическом театре. Многие эстрадные исполнители не понимали, зачем такое тщание, отлынивали как могли. Помню, на раннем этапе был приглашен Геннадий Хазанов. Увидев в первый же день, что дело серьезно, он изобразил обморок, картинно упал за кулисами на пол. И хотя он был в пышной такой лисьей шапке, надвинутой на глаза, я все же заметил, как, приоткрыв один глаз, он внимательно наблюдал за суматохой. Короче, Хазанов откосил. С первых же дней назначения Аскольдова в «Россию» я оказывал ему, так сказать, консультационные услуги. Аскольдов много знал о Булгакове и Гроссмане, но он ничего не знал о текущей эстраде. То есть хорошее от дурного отличить мог, но имен не знал. Своим евреям он не верил, хотел, чтобы на сцене появились талантливые люди не из мафии. А где кончается мафия и начинается не-мафия, он не понимал. Я публиковал статьи о музыке, был знаком со многими музыкантами лично, поэтому старался в меру сил просветить новоиспеченного директора. Говорю это безо всякой ложной скромности. Например, я рассказал ему о Бичевской — и в концертном зале «Россия» прошел ее концерт. Я рассказал ему о только что созданном фольклорном ансамбле Владимира Назарова, особенно обратив внимание на Тамару Сидорову (помните, она играла на скрипочке и танцевала «Танец маленьких утят»?) — он их пригласил. Я назвал ему имена эстонских исполнителей (Тыниса Мяги, Анны Вески), очень популярных на родине, но не сумевших пробиться на московские концертные площадки. Они тоже выступили в «России». А выход на сцену в статусной «России» — это сигнал для других залов: значит, можно, значит, уже разрешили, значит, риска нет. Репертуар репертуаром, но все же в 1981 году все наши силы были направлены на подготовку спектакля «Золотая моя Москва» (названного строчкой из песни Дунаевского). Аскольдов узнал, что еще жив Марк Рейзен, один из первых исполнителей этой песни, и захотел вытащить старика на сцену. Ну хотя бы на один раз — когда придет Брежнев (предполагалось и такое, но в результате явилась только Галина Леонидовна с Чурбановым). Я отправился на улицу Неждановой. 86-летний Марк Осипович был очень растроган, но выяснилось, что он еле стоит, может только сидеть. Голоса нет, но готов петь под фонограмму. Придумали, как это обыграть. Аскольдову принадлежит идея, что перед началом вместо традиционного звонка должна раздаваться музыкальная фраза из песни Дунаевского, давшей название спектаклю. Это было настолько удачно, что эти аккорды было решено оставить и после «Золотой Москвы». И, когда Аскольдова сняли с работы в 1985 году, этот сигнал так и продолжал звучать в зале «Россия» перед началом каждого концерта, даже после того, как в 2006 году Лужков сравнял этот зал (вместе с гостиницей) с землей, а само учреждение перевел в Лужники. В Москве у меня хранится программка этого спектакля. Аскольдов придумал сделать ее в форме солдатского треугольника. Во всем этом, конечно, была изрядная доля допущения: и солдатские треугольники, и «Золотая моя Москва» появились только в 1942 году. Если бы у меня программка была сейчас под рукой, я бы вспомнил что-нибудь интересное про каждого исполнителя. Но вместо этого всякая ерунда в голову лезет. Навроде того, как мы с Дмитрием Крыловым (он тогда в штате ГЦКЗ работал режиссером и еще не помышлял снимать телепередачи о путешествиях) решили приударить за двумя молодыми солистками белорусской группы «Верасы». Девушки пригласили нас поздним вечером после спектакля в свой номер (они жили тут же, в гостинице «Россия»), что мы с Дмитрием восприняли однозначно. На всё, что имелось у нас в карманах, купили в буфете коньяку, лимонада и бутербродов с колбасой и отправились в гостиницу. Мне запомнилось, что для этого, поднатужившись, пришлось отодвинуть какое-то гигантское хохломское панно, которое украшало буфет зала «Россия», за ним, как в сказке про Буратино, открывался потайной вход в гостиницу (она была режимной, так просто туда не войдешь). Отыскали нужный номер. Девушки нас ждали, сидели на кровати, припудренные и источающие аромат духов. Но как только мы расселись вокруг журнального столика и приступили к разливанию коньяка по граненым стаканам, дверь открылась и вошли два усатых мужика. «Познакомьтесь, — мило улыбаясь, сказали коварные девушки, — это наши мужья». "О, коньячок" - сказали мужья. Вообще надо сказать, что ключевой персоной в концертном зале «Россия» со дня его открытия в 1971 году всегда была Мария Борисовна Мульяш. Это была такая приземистая крашенная в иссине-черный цвет немолодая женщина, которая работала на скромной должности редактора. Ее сила заключалась в ее записной книжке. Я видел эту записную книжку. Внешне книжка напоминала том Большой Советской Энциклопедии. Каждая страница была исписана мелким почерком, испещрена стрелочками, сносками и только Марии Борисовне известными символами. Уходя ночью после концерта с работы, она запирала эту ценную вещь в сейф. В этой так называемой «записной книжке» были все личные данные на всю советскую эстраду. То есть, например, там был не только домашний телефон Кобзона, но и дачный, и телефон дачного сторожа, и телефон кобзоновского водителя, и его мамы Иды Исааковны, и телефоны всех его любовниц и даже кандидаток в любовницы. Мария Борисовна могла найти любого артиста в любое время дня и ночи. Мобильных-то не было. Даже если у артиста был запой, и родная жена не знала, у кого из друзей-алкашей его искать. Жена не знала — а Мария Борисовна знала. Когда я входил в кабинет к Марии Борисовне, я каждый раз заставал ее беседующей по телефону. Она говорила с ярко выраженным одесским акцентом, хотя родилась и прожила полжизни в Ленинграде. И это не она звонила — это артисты ей звонили. Не знаю, что ими двигало, но они сами рассказывали ей о своих личных передрягах, о болезнях, о неверных мужьях и женах. Что удивительно — своими переживаниями с ней откровенно делились многочисленные эстрадные геи (после чего в записной книжке появлялась фамилия очередного любовника звезды). При этом нельзя сказать, что Мария Борисовна бережно хранила чужие тайны. Точно могу сказать: не хранила. И думаю, что не Александр Яковлевич нашел, наконец, к ней ключик, а она к нему. Если поначалу она входила к нему в кабинет, поджав губы, то вскоре, убедившись, что он крепко стоит на ногах, она же первая сообщала ему о готовящихся против него интригах. Кстати, это не помешало ей в своей мемуарной книге, когда он уже был снят с работы, нелестно о нем отозваться, сообщив заодно, что лучший директор — это тот, который пришел ему на смену. Как бы то ни было, Мария Борисовна играла важную роль в зале при всех властях, и при Аскольдове тоже. Благодаря мне, она пополнила свою записную книжку большим количеством новых имен. Было очень важно привлечь ее на свою сторону, и нам это удалось. Все это время мы с Аскольдовым общались очень тесно, практически ежедневно. После занятий на журфаке я пешком отправлялся к нему в зал «Россия» или домой на Гиляровского. «Комиссара» я, конечно, тогда не видел, да и Гроссмана не читал, но уже знал, что это история о беременной комиссарше (Н. Мордюкова), которую укрыла от белых бедная еврейская семья (во главе с Р. Быковым). Александр Яковлевич рассказал мне, чем его тронул этот сюжет. Это связано с его собственным детским опытом. Для сохранения точности приведу кусочек из его интервью: — В ту пору мы жили в Киеве, мой отец был директором большого завода, моя мама была врачом — очень красивой, благородной и умной женщиной, — мы были очень счастливой семьей. После того как арестовали отца, на следующий день приехали за моей мамой. Я не спал, подглядывал из-под одеяла. В квартире проходил обыск. Моя мама одевалась под насмешливыми взглядами людей из НКВД. Она попросила их отвернуться, на что те, нагло ухмыляясь, сказали: «Ничего, привыкай одеваться при мужиках». Это была самая страшная картина в моей жизни: в моих глазах оскорбляли самого любимого человека. И ее увели. Выходя, один из энкавэдэшников приказал другому: «За мальчишкой вернешься, когда отвезешь ее в тюрьму». И я понял, что мне нужно уходить из этого дома. Но передо мной стояли две неразрешимые проблемы: я не умел завязывать шнурки на ботинках — меня учили, но у меня это не получалось, — и я не знал, как открыть английский замок. И тут я первый раз в жизни завязал шнурки, потом поставил стул — и замок открылся. Я захлопнул дверь и ушел в темноту ночного Киева. Помню, я шел по Крещатику, центральной улице Киева. Начинался ранний рассвет, была весна, цвели каштаны, воздух был напоен сладким запахом цветов, — с тех пор запах цветения я переношу с трудом. Почти инстинктивно я пришел к дому, где жили друзья моих родителей, многодетная еврейская семья. Я позвонил, меня увидели на пороге, все сразу поняли, расплакались, спрятали, сохранили. Позже они переправили меня моей бабушке. После войны, уже став взрослым человеком, я искал след этих людей — он оборвался в Бабьем Яру, их расстреляли с тысячами других киевских евреев. Я познакомил Аскольдова с Евтушенко, и он рассказал ему эту историю. А Евтушенко, как известно, автор эпохального стихотворения «Бабий Яр». Забавно, что одним из пяти однокурсников, учивших вместе с нами с Мариной шведский язык, был сын поэта Алексея Маркова, прославившегося, в частности, тем, что он написал полемический ответ на «Бабий Яр»: «Какой ты настоящий русский, когда забыл про свой народ...» Евтушенко проникся к Аскольдову большой симпатией еще до того, как увидел фильм. А после фильма — особенно. В апреле 1988 года они оба оказались у меня дома в Сокольниках, за столом, отмечали мое тридцатилетие. Евтушенко приехал с молодой женой Машей (они поженились за несколько месяцев до этого), поднимал тосты не только за именинника, но и за Аскольдова, кричал: «Вы великий, великий человек! Великий! Я готов быть грязью под вашими ногами на съемочной площадке, лишь бы работать с вами!» Когда через некоторое время уже Маша заявила, что мечтает работать у Аскольдова на следующем фильме, «ну хотя бы уборщицей — выметать грязь...» — сидевшая рядом с ними Татьяна Толстая ядовито осведомилась: «Маша, вы собираетесь выметать со съемочной площадки Евгения Александровича?» Но это я забегаю вперед. Вернемся в период после спектакля «Золотая моя Москва». Летом 1982 года я должен был закончить журфак МГУ и, естественно, встал вопрос о том, куда идти работать. Тогда в советских вузах существовала такая неприятная вещь, как «распределение», но на либеральном журфаке было принято, что студент сам заранее приносит бумажку от того СМИ, с которым сумел договориться: мол, отдайте этого человека нам. Моя репутация была подмочена высылкой из Польши, и по некоторым признакам я знал, что меня продолжают пасти. На всякий случай я перестраховался: заранее принес бумажку от моего друга Старкова из «Аргументов и фактов», а в день, когда комиссия по распределению уже уселась заседать, сумел подменить ее другой — из «Литературной газеты». Протекцию в «Литгазету» мне составили два человека: руководитель моего диплома Сергей Чупринин, работавший в газете обозревателем, и А.Я. Аскольдов — через того самого Ю.П. Изюмова, который незадолго до этого протащил его в зал «Россия». Старков потом долго не мог простить мне этого предательства: он искренне полагал, что я мечтаю работать в его «АиФе», представлявшем тогда из себя довольно жалкое зрелище (достаточно сказать, что вся редакция состояла из пяти человек и умещалась в двухкомнатной квартире на Бронной). Конечно, мнение Изюмова при моем поступлении в «Литгазету» было решающим. Он был в газете вторым человеком после А.Б.Чаковского, а Чаковский был небожитель, в кадровые вопросы не вникал. Я проработал в «ЛГ» четыре года. При близком рассмотрении Изюмов оказался жутким ретроградом, и опубликованная недавно его мемуарная книга про «Литгазету» это подтвердила. В 1986 году он вызвал меня в свой кабинет и предложил написать заявление об уходе. А годом ранее мафия добила Аскольдова: его сняли с работы и исключили из партии. Это было уже второе исключение — первый раз его оттуда изгнали за фильм «Комиссар». То есть опять мы с ним оказались в «диссидентах». В этот трудный для меня момент я встретил на улице Валерия Кичина, который сказал мне, что уходит с должности заведующего отделом литературы и искусства в газете «Неделя». Он неожиданно предложил мне стать его преемником. Я, конечно, очень обрадовался этому предложению: у меня как раз родился ребенок, и перспектива сидеть без работы пугала. Таким образом, в отличие от Аскольдова, я не был безработным ни дня. Моим начальником в «Неделе» оказался тот самый Виталий Сырокомский, которого с треском сняли с работы в «Литгазете», и на его место поставили Изюмова. Еще один пример того, как власть возносила людей, потом сбрасывала их вниз, а через какое-то (обычно долгое) время снова поднимала. Передряги отразились на здоровье Виталия Александровича. Он был после инсульта, еле говорил, всё забывал, но сохранил боевой нрав и мог отличить плохое от хорошего. Я провел в «Неделе» (не забываем, это было приложение к «Известиям») практически всю перестройку и, надо признаться, мы с ним там поураганили. Судя по всему, Сырокомского подбадривали его жена и пасынок (Леонид Млечин). Тем не менее к идее вспомнить в газете о «Комиссаре» он отнесся сначала прохладно. Вообще еврейская тема его пугала (это было как-то связано с его изгнанием из «Литгазеты», и он не хотел наступать дважды на те же грабли). Но вскоре ситуация кардинально поменялась. Многие помнят, что в мае 1986 года прошел знаменитый Пятый съезд Союза кинематографистов, на котором были смещены зубры и к власти пришли перестройщики во главе с Элемом Климовым. На экраны стали выходить фильмы, которые до этого лежали на полке, поскольку были запрещены. Вдруг обнаружилась единственная сохранившаяся (у кого-то дома) копия «Комиссара», но его эта реабилитация не коснулась. Климов потом признавался Аскольдову, что фильм был показан Горбачеву, и он ему активно не понравился. Какой фильм должен выйти, какой нет, решал Горбачев, и этим он не отличался от Сталина. Аскольдов обратился за помощью к Ролану Быкову, но Быков в тот момент был выдвинут на Государственную премию СССР и в ожидании премии не хотел напоминать о своей роли местечкового еврея, боялся спугнуть. Героический партизан Локотков из «Проверки на дорогах» больше подходил для лауреата. Я попробовал поговорить с кинокритиком Андреем Плаховым, он на перестроечном съезде стал секретарем Союза, но у того была на Аскольдова какая-то личная обида. А меж тем Аскольдова не просто сняли с работы в концертном зале, но возбудили уголовное дело, обвинив в растрате государственных средств. А секретарь горкома Б.Н. Ельцин, не дожидаясь окончания следствия, исключил его из партии. Борьба с коррупцией, понимаешь. В 1987 году в Москве начался международный кинофестиваль. Не только вся страна, но и весь мир знали, что наши кинематографисты идут в первых рядах перестройки, поэтому на фестиваль приехали Маркес, Феллини с Мазиной и Мастроянни, Ванесса Редгрейв, Настя Кински, Кустурица, де Ниро — всех не перечислишь. Такого количества иностранных журналистов, как в тот год, на этом фестивале ни до, ни после никогда не было аккредитовано. Был там, пользуясь служебным положением, и я. И вот во время пресс-конференции по случаю открытия фестиваля откуда-то из задних рядов к микрофону пробился Аскольдов и сказал страстную речь. В принципе он не собирался выступать, но его возмутил ответ Элема Климова на вопрос латиноамериканского журналиста: «Скажите, а все ли запрещенные картины сейчас вышли на экраны?» Климов заверил, что абсолютно все. Добравшись до микрофона, Аскольдов взволнованно сообщил присутствующим, что двадцать лет назад снял фильм о толерантности, что фильм запретили, ему не разрешили работать в кино и даже перестройка положения дел не изменила. Его речь произвела огромное впечатление, журналисты и кинокритики практически заставили организаторов устроить в рамках фестиваля показ «Комиссара», хотя это первоначально не планировалось. Фильм показали, и он стал главной сенсацией Московского кинофестиваля, о нем написали газеты всего мира. Сырокомский тоже мне дал добро в «Неделе», чем я воспользовался на полную катушку. А режиссера стали рвать на части, приглашая на кинофестивали. Тут выяснилось, что он невыездной, и у него нет загранпаспорта. Дело немедленно поправили на высшем уровне. Сначала он, кажется, поехал на фестиваль в Локарно. Я это помню потому, что, вернувшись, он подарил мне белую рубашку с изображением прыгающего леопарда на спине — эмблемой фестиваля. Я ее потом много лет носил. Кстати, в тот год я тоже перестал быть невыездным (спасибо Сырокомскому). За границу меня не выпускали семь лет. Вместе с известинской группой съездил в Индию. Когда я вернулся, выяснилось, что Аскольдов как раз получил приглашение на кинофестиваль в Дели. Ну он, естественно, поинтересовался: как там в Индии, что с собой брать и так далее. Я с важным видом дал несколько советов. Говорю, мол, там везде микробы и бактерии, пейте только ту воду, которую сами вскипятили, не ешьте фруктов, которые вам поставят в гостиничном номере, и ни в коем случае не ходите босиком, даже в душ идите в резиновых тапочках. Аскольдов отнесся к моим советам серьезно и, приехав из аэропорта в отель, полез в ванну, чтобы принять душ, в шлепанцах. В результате поскользнулся на мыльной пене и упал с высоты своего роста, разбив себе голову о край ванны. Вернулся режиссер «Комиссара» из Индии, как настоящий боевой комиссар, — с забинтованной головой. В тот период он был очень популярен. Как ни придешь, у него на кухне сидит то Ванесса Редгрейв, то Астрид Линдгрен, а то и Вим Вендерс. Но в Союзе кинематографистов к нему продолжали относиться с какой-то непонятной настороженностью и в круг быстро матеревших перестройщиков не принимали. Бывали случаи, когда ему не доставляли пришедшие из-за границы на его имя приглашения и даже сами ездили вместо него по этим приглашениям (типично советская деталь). Нечего и говорить, когда он приехал в Израиль, его там просто носили на руках. Но настоящим триумфом стал Берлинский кинофестиваль 1988 года. «Комиссар» получил там четыре приза, в том числе главный приз фестиваля — «Серебряного медведя». И фильм, и его режиссер стали известны в Германии. Его приглашали выступать перед зрителями, потом читать лекции в киношколе. Бургомистр Берлина дал ему многолетнюю визу, так называемую «визу почета». А потом дал и жилье: после объединения Берлина Аскольдова с женой поселили в одном из особняков бывших руководителей ГДР, кажется, даже Вильгельма Пика. Помню, когда мы с Эдиком Дорожкиным приехали на очередной берлинский кинофестиваль и пришли к Аскольдовым, открыв дверь, мы увидели перед собой бюст этого самого Пика, стоящий прямо в прихожей. Кажется, до вселения Аскольдова это вообще был дом-музей. Живя за границей, Аскольдов написал сценарий фильма о Михоэлсе. В Израиле вроде бы нашлись деньги на фильм, но что-то не срослось, и ничего из этого не получилось. Я боялся даже спрашивать его о подробностях этого дела. Знаю, что сценарий он потом переделал в роман, его издали на нескольких языках. Но не на русском. В принципе случай Александра Аскольдова — это кристально чистый, можно сказать лабораторный пример того, как режим может срезать талантливого человека в момент его взлета, чтобы потом терзать и мучить и в конечном счете выплюнуть. Предвижу возражения: ну что это за мучения, его не посадили, не пытали, наоборот, назначали на должности, давали квартиры и так далее по всему списку. Но его подвергли самому страшному наказанию, какое только может быть для художника: ему не давали работать. И не надо удивляться тому, что после «Комиссара» он ничего не снял. Есть профессии, в которых важна непрерывность. Бывало, что писателей не издавали десятилетиями — но им же не запрещали писать. Уайльд и О. Генри и в тюрьме писали. Я видел фильм Георгия Параджанова «Я — Чайка!» Это фильм об актрисе Валентине Караваевой, которая в 1942 году сыграла роль Машеньки в одноименном фильме. После автокатастрофы, обезобразившей ее лицо, она заперлась в своей квартире и десятки лет снимала сама себя на бытовую камеру. Она сыграла перед этой камерой те роли, которые не могла сыграть на сцене. Когда после ее смерти квартиру вскрыли, обнаружили тонну кинопленки с этими записями. Ну а попробуйте у себя дома два десятилетия заниматься кинорежиссурой. Это невозможно. Свобода, конечно, это лучше, чем несвобода, тут Д.А. Медведев прав. Но после несвободы испытание свободой выдержать трудно. Тот же Элем Климов с приходом перестройки, казалось бы, должен был бы развернуться во всю свою мощь. Уж с финансированием у него явно не было бы проблем. Тем не менее после 1985 года он не снял ни одного фильма, прожил еще 18 лет — и ни одной картины. И таких примеров много. Да, действительно, Аскольдов так и остался режиссером одного фильма. Но зато какого! Аскольдов умер в Швеции, у Марины. Там его и похоронят.
я натруженный и праздный.
Я целе-
и нецелесообразный.
Я весь несовместимый... Его стихи пытались читать все, кто выходил на сцену с прощальным словом, и иногда казалось, что лучше бы они этого не делали. Поэтам, даже мертвым, не пристало слушать, как вымучивают их строчки. «Читайте про себя», — говорил жесткий, птичий профиль Е.А., выглядывающий из гроба. Лучше бы дали его записи. Не догадались. Image Hosted by PiXS.ru С самим Е.А. я общался раз три. И то только по телефону. Его первый звонок застал меня в Париже в разгар подготовки к фотосъемке обложки. «Это Женя!» — коротко представился он. Не сразу дошло, кто это. Я еще не знал, что разговор с ним не может длиться меньше часа, и был не готов к его воспоминаниям, неспешным размышлениям вслух, которые никуда не вели. Писатели с редакторами, как правило, говорят о деньгах. И я все ждал, когда наш разговор свернет на проторенную дорогу гонораров, налогов, счетов и т.д. Но нет, он вдруг заговорил о Бродском. Видно было, что эта тема его мучила и жгла. Он интересовался, не видел ли я его программы с Соломоном Волковым? Не видел. Или читал ли я его последние стихи в «Знамени»? Не читал. Я чувствовал, как образ просвещенного сноба медленно, но верно подменяется в сознании Е.А. некоей унылой серостью, но ничего поделать не мог. Вокруг меня шныряли французы, подсовывавшие разные счета, демонстративно скучала звезда, не зная, чем себя занять. Стилист и фотограф нервно ждали, когда, наконец, я перестану говорить по телефону. Но что-то не позволяло мне оборвать разговор с Е.А. на полуслове. Что? Не знаю. Все-таки это был сам Евтушенко! Только один раз за всю церемонию прощания вдруг возникла та таинственная вибрация и нервная дрожь, которой он умел добиваться сам. Когда на сцену вышел с гитарой Сергей Никитин. Добрый, милый Сережа, чьим голосом озвучены все наши новогодние праздники и застолья, ставший почти уже родным за более чем сорок лет, что крутят по всем каналам «Иронию судьбы». Ему тоже было что рассказать про Е.А. И о том, как он баллотировался в депутаты Верховного Совета от Харькова, и как они вместе выступали на огромной площади в центре города, где собралось более 20 000 человек. И как он там с Татьяной пел: «Приходит время, птицы с юга прилетают», и весь народ многотысячным хором подхватывал: «И это время называется весна». «Весна» в Харькове только еще больше раззадорила Е.А., который с трудом переживал чужой успех в своем присутствии. Поэтому он тут же бросился читать и скандировать что-то вроде «Так жить нельзя». И площадь радостно вторила: «Нельзя, нельзя...» Image Hosted by PiXS.ru А потом, когда уже поздней ночью они вернулись в гостиницу, Никитин снова взял Е.А. на «слабо». — А вот слабо вам сочинить стихи на музыку вальса Андрея Петрова из «Берегись автомобиля»? Все знают немного спотыкающийся, сентиментальный вальсок, так подходивший под похождения Юрия Деточкина. Но чтобы по контрасту с легонькой музыкой текст был обязательно острый, колючий, резкий. Е.А. нельзя было произносить слово «слабо» ни при каких обстоятельствах. Он сразу внутренне свирепел и заводился. Короче, стихи были готовы на следующее утро. Жил-был одинокий господин.
Был он очень странный
Тем, что он бы стеклянный.
Динь-динь-динь. Стихи легко ложились на музыку. Все было идеально. Правда, смутили строки из второго куплета: Где тот одинокий господин?
В гробе деревянном,
Вовсе не стеклянном, он один. Но ведь сами хотели чего-то остренького! — Когда умру, споешь на моих похоронах, — распорядился Е.А. Серёжа не смог ослушаться и вчера выполнил наказ мэтра. И это было так пронзительно и прекрасно. И его голос, и стихи, и музыка Андрея Петрова. И вся режиссура, придуманная Е.А. Он ведь знал, как душно и тоскливо на любых похоронах. Ему хотелось этого звука бьющегося стекла. Ему не терпелось напомнить всем о своей хрустальной душе, которая была где-то среди нас и наблюдала за всем происходящим со своей только ей доступной высоты. Сережа пел. И очередь, состоявшая в основном из пожилых людей, в растерянности замерла со своими хризантемами. Это и было наше прощание с поэтом. Тот, кто с хрустальной душой,
Тот наказан расплатой большой.
Остается лишь крошка стекла —
Жизнь прошла! Место на кладбище Е.А. тоже выбрал себе сам. Не доверил никому. Рядом с могилой Бориса Пастернака в Переделкино. Тогда, в конце 50-х, когда бушевало дело «Доктора Живаго», им почти не довелось пообщаться. А Е.А. так этого хотелось! Зато теперь наверняка им будет о чём поговорить.
Среди реклам и досок объявлений, среди танцев и музыки ты не можешь понять, что так мешает насладиться. Сбылось все, о чем мечтал, но мешает собственная жизнь.
Спотыкаешься и чертыхаешься. Эх, если б не жизнь! Если б не мерзкое ощущение, что все хорошо, но жить не надо, как было бы весело и интересно!
Что же такое происходит с нашими людьми. Что же они так дружно собираются на митинги и, страстно перебивая друг друга, кричат:
— Не хотим хорошо жить! Никто не заставит нас хорошо жить! Не подсовывайте нам собственность! Хотим жить без имущества и работать без зарплаты! Пусть за всю жизнь мы накопили шестнадцать рублей и детям ничего не завещаем, кроме рецептов, мы отстаиваем свой гибельный путь и рвем каждого, кто хочет вытащить нас из капкана!
— Не трожь! — И лижем стальные прутья. — Не подходи, не лечи! Оставь как было! Нам нравится как было, когда ничего не было, ибо что-то было. Нас куда-то вели. Мы помним. Мы были в форме. Мы входили в другие страны. Нас боялись. Мы помним. Нас кто-то кормил. Не досыта, но как раз, чтоб мы входили в другие страны. Мы помним. Нас кто-то одевал. Зябко, но как раз, чтоб нас боялись. Наши бабы в желтых жилетах таскали опоки, мы у мартена в черных очках... Помним и никому не дадим забыть.
Умных, образованных, очкастых — вон из страны, со смаком, одного за другим. Пока все не станут одинаковыми взъерошенными, подозрительными. При виде врача — оскал желтых зубов: «Не трожь!»
Подыхаем в тряпье на нарах: «Не трожь!» — и последний пар изо рта.
Копаемся в помоях, проклиная друг друга: «Как лечат, суки! Как строят, гады! Как кормят, падлы!»
Один толчок земли — и нету наших городов.
А не трожь!
Наш способ!
Всего жалко, кроме жизни. Наш способ!
Посреди забора схватил инфаркт. Не докрасил. Наш способ!
Лопата дороже! Держи зубами провода!
Все дороже жизни.
И приучили себя. Умираем, но не отдаем. Ни цепь, ни миску, ни государственную собачью будку!
Это наш путь! И мы на нем лежим, рыча и завывая, в стороне от всего человечества.
Комментарий В.В. Есипова: Эта журналистская работа Шаламова связана с посещением писателем в 1956 г. Дома-музея П.И. Чайковского в Клину, неподалёку от п. Туркмен, где он тогда жил и работал после Колымы. Дополнительные сведения о поэтическом творчестве великого композитора Шаламов мог почерпнуть в Государственной библиотеке В.И. Ленина (ныне Российская государственная библиотека), которую постоянно посещал после возвращения в Москву. Нет, речь пойдет не о Модесте Ильиче Чайковском, драматурге, переводчике, либреттисте. Речь пойдет о Чайковском Петре Ильиче – великом русском композиторе. Гений музыки как бы приглушил другие стороны художественного дарования человека, разностороннее наследство которого и сейчас, через 64 года после его смерти, кажется нам неисчерпаемым. Петр Ильич Чайковский поэтом себя не считал. «Я не поэт, а только стихоплет», – писал он брату Модесту. Так ли это? Стихи занимали большое место в жизни П.И. Чайковского. Стихотворное наследство его значительно. В жизни его не было ни одного года, когда рядом с музыкой не создавались бы стихи. По-видимому, это был единый творческий процесс. П.И. Чайковский написал либретто шести своих опер: «Воевода» (вместе с А.Н. Островским), «Опричник» (по Лажечникову), «Евгений Онегин» (при участии К.С. Шиловского), «Орлеанская дева» (по Шиллеру и другим источникам), «Мазепа» (переработка либретто Буренина) и «Пиковая дама» (вместе с М.И. Чайковским). В Клинском музее хранятся автографы текстов двух арий из «Пиковой дамы». Это широко известные «Я вас люблю, люблю безмерно» (ария Елецкого) и «Ах, истомилась, устала я» (ария Лизы). Любой лирический поэт гордился бы этими стихами. И даже если снять музыку арии Елецкого, нам останется интересное лирическое стихотворение: Состражду вам я всей душой,
Печалюсь вашею печалью
И плачу вашею слезой...
П.И. Чайковскому принадлежат тексты собственных вокальных сочинений: «Тихо луна взойдет» (дуэт из оперы «Воевода»), «Темная ночка» (квартет из оперы «Воевода»), «Природа и любовь» (трио), «Так что же» (романс), «Страшная минута» (романс), «Молитва» (текст квартета Глинки), «Вечер» (хор), «Обнимись со мной» (гимн), «Правды светлый чистый пламень» (хор), «Простые слова» (романс), «Соловушко» (хор), «Ну-ка, светик Машенька» (песня из оперы «Пиковая дама»), «Блистает солнце красное» (хор из «Пиковой дамы») и написанный незадолго до смерти текст «Ночи» (квартет). В 1878 году Петр Ильич написал большое стихотворение (64 строки) «Ландыши». В письме к брату Модесту Петр Ильич пишет, шутливо: «Оттого ли, что погода стоит отвратительная, оттого ли, что я вообще вчера был грустно настроен, – но вдруг мне захотелось воспеть ландыши в стихотворной форме. Целый день и все сегодняшнее утро я провозился над стихами, и в результате получилась пиэса, которую при сем тебе посылаю отдельно. Я ужасно горжусь этим стихотворением. В первый раз в жизни мне удалось написать в самом деле недурные стихи, к тому же глубоко прочувствованные. Уверяю тебя, что хотя они мне достались с большим трудом, но я работал над ними с таким же удовольствием, как и над музыкой. Пожалуйста, дай сему моему творению самую широкую публичность. Хочу, чтобы все удивлялись и восхищались» (Флоренция, 15 декабря 1878 г.) Любопытно, что на эти стихи была написана музыка, но не самим Чайковским, а другим русским композитором – А. Аренским: романс для голоса, виолончели и фортепьяно в 1894 году, через год после смерти Петра Ильича. «Ландыши» – единственное стихотворение Чайковского, изданное отдельно от музыки. Вот несколько строк этого стихотворения о весне и зиме, о жизни и смерти, о лесном ландыше: ...меня твое благоуханье,
Как винная струя, и греет и пьянит,
Как музыка, оно стесняет мне дыханье
И, как огонь любви, питает жар ланит.
………………………………………………
Но ты отцвел. Опять грядой однообразной
Дни тихо потекут, и прежнего сильней
Томиться буду я тоскою неотвязной,
Мучительной мечтой о счастье майских дней.
П.И. Чайковскому принадлежит также много так называемых шуточных стихотворений. Друзья Петра Ильича (Н.Д. Кашкин, И.А. Клименко) сообщали о чрезвычайной легкости, с какой Петр Ильич Чайковский писал эти шуточные стихи. Сохранилось 18 детских стихотворений Петра Ильича, написанных им в возрасте 7-8 лет. Известно, что Чайковский писал мальчиком стихи для журнала «Училищный вестник». Существует его статья 1854 года «История литературы нашего класса». В то же время он замышлял оперу. Ей и название было придумано вполне мальчишеское: «Гипербола»... Есть еще одна область, в которой поэтические способности П.И. Чайковского нашли применение – это область стихотворного перевода текстов вокальных произведений. В 1868 году Чайковский перевел арию пажа из оперы Мейербера «Гугеноты». А в 1875 году полностью перевел с немецкого либретто оперы Моцарта «Свадьба Фигаро». Мы знаем Чайковского и как музыкального критика – издавался сборник его музыкально-критических статей. Он написал в течение своей жизни более пяти тысяч всевозможных писем. Когда читаешь стихи Чайковского, приходят на ум рисунки Пушкина, Лермонтова, картины Шевченко, сонеты Микельанджело. Мы понимаем поэта недостаточно полно, если не знаем его прозы или его работ в какой-либо смежной области искусства. Литературное наследство великого русского композитора Петра Ильича Чайковского – пример того же рода.
Впервые: журнал «Москва», 1957, №9. С. 220-221.
По команде "Бегом-марш" руки сгинаются в коленях! Ставлю вопрос ребром: или мы будем или не без этого! Осмотрите дыру в заборе и доложите мне, с какой она стороны, с той или с этой? К днищу аппарата приварено отверстие. Товарищи бойцы! Спите быстрее! До подъема осталось пять минут. Чья шинель подписана "Сидоров"? Лицо на фотографии должно быть квадратным. Товарищи курсанты, поставьте дипломаты на пол, а у кого не стоит, зажмите между ног. Пора, товарищи, брать коня за рога. Рота! Шире шаг! Почему зад не поет? Что вы на меня свое лицо вытаращили? Кто не умеет плавать, тот должен хорошо нырять. Расстояние между ногами - один шаг. Искать смысла нет, даже если найдем. Зимой, то есть, ночью, караул сменяется два раза в день. Гонору-то у вас много, мама откормила на сосисках и сметане! Займитесь личной самодисциплиной, иначе завтра ей займусь я. Замаскировать так, чтоб ни одна собака не нашла. Даже я! Вы что делаете? Ничего? Тогда давайте быстрее! Р-р-равняйсь! Не слышу единого щелчка при повороте голов! В ином смысле много ума хуже, чем если бы его не было вообще. Что вас больше занимает: то, что я говорю, или дохлый голубь, который летает над столовой?! Уставы пригодятся вам в жизни! Как же вы будете воспитывать своих детей? В течении 6 часов мы будем прививать вам любовь к строевой подготовке. Не надо мыть полы ежедневно, но хотя бы каждый день надо! Ты что со штативом делаешь? А если тебе все три ноги раздвинуть? У кого склонности к математике? Бери лопату и извлекай корни! Когда сделаете в жизни столько бесполезного, сколько я, тогда и будете меня критиковать! Давайте без "давайте"! Замполит, выгнать этого придурка из комсомола! Как не комсомолец? Принять и выгнать! Вопрос понял, ответ думаю. Товарищ курсант, вы хотите что-то сказать? Встаньте! Закройте рот! Садитесь! Не хотите жить как люди, будете жить по уставу! Кто давал команду смеяться? С майорами, учти, сначала говори: "Шучу", потом шути. Подстригитесь, глядишь, и служба лучше пойдет. Заряженному танку в дуло не смотрят! Где вы были? В туалете? Вы бы еще в театр сходили! Копать здесь и здесь. А я пока схожу узнаю где надо. Если нет ответа, то давайте подумаем... Солдат должен подчиняться слепому инстинкту командира. Основное выражение лица - широко открытый от удивления рот. Голова болит? Читайте устав... Если у вас вместо головы - задница, информацию надо в записных книжках иметь! Вот как у меня! Голова у солдата - чтоб думать, а мозги - чтобы соображать! Услышав лай караульной собаки, часовой дублирует его голосом. Танки не моют. Их красят! Что вы галдите, как в муравейнике?! На большой глубине гордой походкой шла подводная лодка. Вы, товарищ курсант, не курсант, а настоящий неандерталец, и, я бы даже сказал, антрополог. Что вы спите стоя на ходу? Привыкли, чуть что, как страусы, голову в снег. Надо полы так тереть, чтобы вода скрипела. Живете, как свиньи в берлоге. Офицер без мечты, что собака без крыльев. Что вы так стоите, как будто радикулит скрючился. Что за свинья здесь прошла?! Корова, что ли?! Сурка образ жизни ведете, товарищи курсанты! Отравляющие вещества - это когда один раз вдохнешь, и больше не надо. Миллиард - это огромная сумма, как сто миллионов. Коpова - это такое большое животное с четырьмя ногами по углам... Снег должен быть белый и квадратный. Вход - это отверстие извне во внутрь, в обратном направлении, именуемое выходом. Лучшее средство от любви - бег в противогазе. Походная лопатка служит для копки окопов, а не для ковыряния в носу. Для солдата субботник - это дело добровольное, а не так, что хочешь - участвуешь, а хочешь - нет. Солдат - самое мелкое живое существо. У каждого человека свой собственный организм. Любая кривая, обходящая начальника, короче прямой, проходящей мимо него. Я решаю только вечные вопросы. Временные решает сержант. Мы будем изучать каждый раз новое, но почти одно и то же. Мосты через реки, как правило, строятся поперек течения. Чем больше солдат спит, тем меньше от него вреда. В философии можно как в двух пальцах заблудиться. Вы что, первый раз на свет родились? Товарищ студент, да, вы, у которого крестообразные руки на яйцах!
От одесского порта к берегам Турции отплывал не пароход, набитый русскими, — Ноев ковчег. В нем было всякой твари по паре. Отчаливали в эмиграцию от наседавших красных демократы, монархисты, националы, либералы. И — Толстой, который успел побывать и демократом, и монархистом, и либералом... А когда «ворота свободы» открылись, когда судно встало на якорь в Константинополе, даже пасынку графа, мальчишке еще, все стало понятно про их будущее. Против их каюты, пишет он, на борту была приделана наскоро сколоченная кабина, повисшая над водой. «Это был гальюн весьма примитивного устройства: в полу сделана дыра, сквозь которую были видны далеко внизу пенящиеся волны. По утрам около гальюна выстраивалась длинная очередь. Седые генералы с царскими орденами, одесские мелкие жулики, адвокаты, аристократы, дамы, как будто только что покинувшие великосветские салоны... Это была почти трагическая унизительность...» Жуть! И революция, и изгнание в одном, что называется, флаконе!.. Толстой тогда и прорычал: он никогда, никогда больше не будет в очереди «у гальюна». Он пробьется, переможет. И тут же, прямо на палубе, работал. Ставил на ящик из-под консервов машинку «Корона» и печатал, печатал. Что писал — доподлинно неизвестно, но в Париже начнет «Хождение по мукам»... Доподлинно, правда, известно, что в Одессе, накануне бегства, он всем говорил, что «сапоги будет целовать у царя, если восстановится монархия, и глаза прокалывать ржавым пером большевикам». И известно доподлинно, что через двадцать лет, в 1939-м, напишет Крандиевской прямо противоположное. «То, что происходит у нас (в СССР. — В. Н.), — грандиозно и величественно, и перед этим бледнеет муза фантазии...» Самой близкой писал, кому вроде бы не надо было врать. И все-таки, думаю, врал. Не пасынок, родной сын потом скажет: «Если очень любить покой, удобства, достаток, можно начать приносить жертвы во имя всего этого. А жертвами обычно являются убеждения и принципы...» «Жить для себя» — вот о чем мечтал. И зыркал по сторонам, кто же из людей, этих «насекомых» и «призраков», может помешать этому. Он всех обхитрит, всех объедет на кривой! Главное — не стесняться. Когда его «Корона», машинка пишущая, сломалась в Париже (он ведь без устали молотил на ней!), он выпросил новую в семье известного поэта. Взял на две недели, но не отдавал год. А когда жена поэта пришла за ней, нахмурился: «Ничего не понимаю. Почему я должен вернуть вам машинку?» — «Она мне сейчас нужна. Это ведь моя машинка». — «Ваша? Почему она ваша? Потому что вы заплатили за нее деньги?.. К сожалению, не могу уступить вашему капризу... Она мне самому нужна». И, вообразите, никто не возмутился: «Только Алешка, — смеялась Тэффи, — и может такие штучки выкидывать». Позже, перебираясь в Берлин, устроив распродажу вещей, той же Тэффи предложил купить у него фарфоровый чайник: «Вот, пользуйся. Продаю за десять франков. Себе стоил двадцать. Отдам, когда буду уезжать. А деньги плати сейчас, а то потом и ты, и я забуду...» — «Заплатила», — пишет Тэффи. А после отъезда «сиятельств» оказалось, что купивших чайник набралось больше 20 человек, и все заплатили вперед. «А чайник, — смеялась потом Тэффи, — конечно, укатил в Берлин...» Но это так — семечки! В Берлине присвоил, фактически украл у бедной, умиравшей от безденежья писательницы Нины Петровской ее перевод итальянской сказки «Приключения Пиноккио», которую превратит в «Золотой ключик». Сослался на нее при первой публикации, но потом имя ее даже не упоминал. Чего стыдиться-то? И там же, в Берлине, тиснул в редактируемой им просоветской газете «Накануне» личное письмо Чуковского из «красной России», в котором тот разоблачал петроградских писателей, которые только прикидываются советскими, а на деле (вот ведь «мрази») несут по кочкам и коммунистов, и власть, и порядки. Даже имена «внутренних эмигрантов» привел. Скандал вышел тот еще, «от обиды задымились и Москва, и Берлин». Чуковский, говорят, был близок к помешательству, чекисты в России тянулись выписывать ордера на аресты «скрытых врагов», эмиграция злорадствовала. Нашлась лишь Цветаева, только что приехавшая из Москвы. Тут же напечатала в газете «Голос России» открытое письмо Толстому, в котором не только назвала факт «доносом», но прямо спросила графа: вы что — «трехлетний ребенок, не подозревающий ни о существовании в России ГПУ, ни о зависимости всех советских граждан от этого ГПУ?..» Такая вот вышла пощечина графу — фигуральная, конечно. Впрочем, и не фигуральные были — та же оплеуха от Мандельштама, за которую того и арестуют, и погубят. Или — натуральный суд, когда в 1924-м он, переделав пьесу Чапека «ВУР», не заплатил переводчику. Или, наконец, презрение даже друзей, когда в 1936-м он просто «потопил» в общественном мнении писателя Добычина. Так выступил на одном собрании, пишет Каверин, что жена Федина орала в коридоре: «Каков подлец! Вы его еще не знаете! Такой может ночью подкрасться на цыпочках, задушить подушкой, а потом сказать, что так и было. Иуда...» «В советские годы был такой анекдот. Детское село. В кабинет к Толстому стучится лакей: "Ваше сиятельство, пора вам на партсобрание» Вернувшись из эмиграции, граф, правда, еще хорохорился. Попав на первый митинг в Большом театре, сказал одному писателю: «Ни на какие митинги больше я не пойду... То есть купить меня, низвести до уровня ваших идиотских митингов — дудки! Я граф — не пролетарий...» Но вскоре не только регулярно ходил — бегал. Смешно, но когда в конце 1930-х был устроен митинг писателей, награжденных орденами и медалями, то Толстой, опоздав, шумно войдя, плюхнулся сразу в президиум. «А после того, — пишет Пришвин, — Фадеев объявил: "Предлагаю дополнительно выбрать в президиум Толстого". Все, — итожит Пришвин, — засмеялись...» А что? Нахальство — второе счастье!.. «Всяк умный, — сказал, кажется, Грибоедов, — не может быть не плутом». Что ж, возможно! Только вот — литература? Большая литература? Совместима ли она с нахрапистостью, ловкачеством, стяжательством? Ведь и впрямь не представить «личного шофера» у Цветаевой, или «теплую дачу» у бездомного Мандельштама. И конечно, в страшном сне не увидеть Андрея Платонова, выбивающего у властей даже не второй — первый автомобиль. В письмах жене Платонов дважды просит ее пойти в Литфонд и вновь напомнить «чиновникам от литературы» о патефоне, на который он «давно записался» (эта новинка могла развлечь больного сына его — Тотю). А Толстой еще в 1933-м, когда страна голодала и жила по карточкам, писал жене: «Тусенька!.. С машиной — неопределенно. Постройка ее приостановлена, не годится наша сталь. Придется поехать в Нижний самому. О заграничной машине говорил с Ягодой, он поможет. Затяжка с машинами меня ужасно мучает. Но, стиснув зубы, нужно все довести до конца». Стиснет, урвет даже третью машину — от Ленсовета. Но при чем здесь литература, та самая — по «гамбургскому счету»? На этот вопрос — может, самый главный! — раз и навсегда ответила все та же Цветаева. В статье «Искусство при свете совести» написала: «Большим поэтом может быть всякий большой поэт. Для большого поэта достаточно большого поэтического дара. Для великого самого большого дара мало, нужен равноценный дар личности: ума, души, воли...» Толстой же, по приговору Бунина, «проявлял... великое умение поставлять на литературный рынок только то, что шло на нем ходко, в зависимости от меняющихся вкусов и обстоятельств... он... приспосабливался». Вот - и все различие, и его не покроешь ни тиражами, ни выборами в депутаты, ни орденами и Сталинскими премии, коих Толстой заслужил целых три. Поймите меня правильно. Он не был «злым гением», демоном эпохи. Были патентованные доносчики, прямые виновники арестов и смертей. А граф был разным. Ледяным и в одном флаконе — горячим. В Берлине печатал и «ввел в литературу» Булгакова и Катаева. Защищал перед Горьким поэта Павла Васильева, помог опальной Ахматовой выпустить сборник стихов и пытался «выбить» за него Сталинскую премию. Даже обращался к Сталину с просьбой поддержать бедствующего во Франции Бунина. Я уж не говорю, что человек пять-шесть «вытащил» из тюрем. Спас и переводчика Михаила Лозинского, и литератора Петра Зайцева, и мужа балерины Вечесловой (за него хлопотала Галина Уланова). Наконец, бился за ссыльных писателей: за сатирика Жирковича и довольно известного тогда прозаика, но бывшего офицера-деникинца Георгия Венуса. Вот на Венусе и сломался. При Ягоде, наркоме ГПУ-НКВД вызволил его из первой ссылки, а вот при Ежове уже не смог, хотя и написал ему письмо. Жена Венуса, умершего в 39-м от пыток, тогда и написала о Толстом: «Пусть эти каменные люди знают, пусть они видят, что настоящий человек не остается глухим к человеческому воплю...» Правда, не знала, того, что знаем мы, — что на последних допросах Венуса только одним и мучили: шпион Толстой или нет, и что тот знает о преступных связях графа в Париже и Лондоне? И не ведала, конечно, что Толстой, если и не знал в точности о «подкопе под себя», то нутром, всеми поджилками догадывался об этом. СТРАХ
Первый раз он замер от ужаса на перроне в Ленинграде. Это случилось через день после убийства Кирова, 2 декабря 1934 года. Толстого выдернули из дома звонком из Смольного — встречать спецпоезд из Москвы, встречать Сталина. s solovievym.jpg
С драматургом Владимиром Соловьевым в санатории. Кисловодск. 1939 год
Сталин вышел из вагона мрачнее тучи. Вслед сошли Молотов, Ворошилов, Ягода. «Вы заметили, вокзал оцеплен НКВД, — шептались в толпе. — Говорят, весь путь от Москвы охраняла дивизия Дзержинского». Неудивительно, что с докладом к вождю шагнул начальник питерских чекистов Филипп Медведь, партиец с 1907 года и близкий друг Кирова. Удивительно другое! Едва он поднял руку к козырьку, Сталин, не дав ему и рта раскрыть, молча влепил ему пощечину. Шок! Столбняк! «Верховную смазь» в мертвой тишине услышали все, и все поняли: страну ждет что-то страшное... За первую неделю в городе было арестовано 843 человека (эта цифра вырастет до 3 тысяч, а число высланных вообще до 100 тысяч), через две недели в Москве взяли под стражу Каменева и Зиновьева и еще 30 крупных партийцев, а через три недели, когда в двух столицах шли уже расстрелы, пышущий здоровьем граф свалился с инфарктом. «От безвыходности», — пишет Оклянский, биограф. От страха — посмею добавить я. Сталин давно уже не был для Толстого своим, «карманным человеком», как почудилось ему когда-то. Да, вождь еще в 1929-м защитил пьесу Толстого «На дыбе», когда на нее ополчились «идейные ревнители». Да, посмеивался в усы «клоунаде» графа на встречах руководителей партии с писателями. Да, поменялся как-то с Толстым трубками (какой, однако «интим»!), отчего граф чуть не прыгал от радости. Наконец, выпустил его за границу, когда тот полетел в Сорренто к Горькому... Все это были милости власти, но кто был жертвой в этой «благотворительности», а кто палачом, граф сообразил давно. Поджилками сообразил. Слегка струхнул еще за год до убийства Кирова. В тот вечер он приехал к Горькому в роскошный особняк на Никитской вместе с пасынком, 25-летним Федором — Фефой. А описал страшный «кошмар», со слов Фефы, уже сын Толстого — Дмитрий, описал в мемуарах, вышедших лишь в 1995-м. В огромной столовой «Буревестника» в тот день собрались писатели, актеры, музыканты. «Дым коромыслом», по словам графа. И вдруг, пишет Дмитрий, в столовую вошла группа вооруженных людей и почти сразу — Ворошилов и Сталин. «Все сели за длинный стол... Говорить никто не решался. Но молчать было тоже неудобно». «Передо мной выступал здесь всем известный писатель Алексей Николаевич Толстой. Кто не знает, что это бывший граф Толстой! А теперь? Теперь он товарищ Толстой , один из лучших и самых популярных писателей земли советской» Вячеслав Молотов И тогда встал Толстой. Фефа рассказывал: «Понимаете, он стал говорить цветисто и кудряво. Не помню точно, что, я уже был порядочно пьян, но, кажется, речь шла о какой-то колеснице истории, о появлении великого человека в скромном френче и сапогах... наконец, о литературе. Прервав тирады, Сталин выпустил трубку изо рта: "Ну, в литературе я не разбираюсь. Я в литературе человек отсталый". Тут меня... озарило, — рассказывал Фефа. — Мне страстно захотелось, чтобы растопился сковывавший всех лед, чтоб стало опять шумно и весело... Я наполнил бокал и сказал: "Ну, так выпьем за Отсталина!.." Горький, пивший чай, остановил чашку на полдороге, глаза его остекленели... Тишина была так угрожающе страшна, что гости вмиг зашумели, застучали вилками и ножами... Сталин посмотрел на отчима и повел трубкой в мою сторону: "А он у вас мужик хитрый"...» В машине ночью ехали молча. Дома Фефа спросил отчима: «Правда, весело было? Но что ты... мрачный?» — «Ты — идиот, — прошипел он, — ты понимаешь, что ты наделал?.. Понимаешь ты или нет, что мы были на краю пропасти?! Болван!..» Страх! Страх давно уже диктовал графу, как поступать, что сказать с трибун, даже что и как писать. Теперь наш «лихоумец» не столько писал, сколько переписывал себя. После успеха романа «Восемнадцатый год» должен был писать «Хлеб», и все было готово, но, к удивлению всех, вдруг бросил работу на целых 10 лет. Полонскому, редактору журнала, написал: «Боюсь, боюсь, и не напрасно. А ну как скажут, что здесь что-нибудь вроде кулацкой идеологии. Ведь вся 1-я часть о Махно». Полонский «пел» ему и о «свободе художника», и о «праве на собственный взгляд», но словами графа было не обмануть — он засел за рассказ о Петре Первом. Потом и его назовет ошибкой, а роман и сценарий о Петре перепишет, и не раз. В Париже, куда вырвется, в каком-то кабаре, не стыдясь, признается другу и эмигранту Анненкову: «Мне на всё наплевать! — скажет. — Литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы?.. Я их напишу! Но только — это не так легко... Я написал "Петра Первого"... Пока писал "отец народов" пересмотрел историю России. Петр стал "пролетарским царем" и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь готовлю третью, последнюю вариацию... Я уже вижу всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами... Наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится... быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки (так! — В. Н.) — все они акробаты. Но они — не графы! А я — граф, черт подери!.. Понял? Моя доля очень трудна...» Страх диктовал ему теперь даже кого любить. Он ведь, когда узнал, что в семье его зовут «ученым бегемотом», когда понял, что и дети, и жена ждут от него лишь денег, рискнул заглянуть в бездну — влюбился по уши. Виновницей первого «семейного купороса» стала ладная красавица, художница в черных брючках из кожи и мальчиковой курточке — Наденька Пешкова, жена Макса, сына Горького. Та, которую все звали Тимоша. Страшная, вообще-то, фемина! Сама Ахматова, она знала ее, не решилась вслух назвать ее имя, когда уже после смерти Толстого говорила Лидии Чуковской: «Наше время даст изобилие заголовков для будущих трагедий. Я так и вижу одно женское имя аршинными буквами на афише». И пальцем вывела в воздухе — «Тимоша». А Шенталинский, давний мой товарищ, допущенный на волне перестройки в архивы КГБ-ФСБ и написавший три книги о репрессированных писателях, потерянно говорил мне: «Я долго не хотел думать о ней плохо, но потом узнал: за ней кресты и кресты». То есть могилы и могилы... Толстой познакомился с ней в 1932-м, в Сорренто, на вилле Горького. Лучшего гида и вообразить было нельзя: Тимоша лихо рулила по горам, бойко болтала по-итальянски и легко платила в кафешках за ограниченного в валюте графа. А когда поднялись на Везувий, отважно подвела его к кратеру и предложила заглянуть в бездну. Он и заглянул: и в прямом, и в переносном смысле. Ибо через год в Тимошу влюбится и станет соперником графа совсем уж страшный человек, глава НКВД — Генрих Ягода. И настоящей войной станет борьба за нее после смерти сына Горького. Все не ясно в «пьесе» о Тимоше и поныне. Все ее последующие мужья, коих было три, были или расстреляны, или посажены. Был расстрелян и Ягода после очередного сталинского процесса, на котором он, виновник сотен, тысяч смертей, отказался — неслыханное дело! — взять на себя вину в смерти сына Горького, мужа Тимоши. Признался в «убийствах» Кирова, Менжинского, Куйбышева, да и Горького, в доме которого дневал и ночевал, но уперся и даже предложил перенести суд в Колонном зале на закрытое заседание, как только речь коснулась Максима. «Не заходите слишком далеко, — крикнул Ульриху, председателю суда. — Я скажу все, что хочу сказать... Но... далеко не заходите...» Почему? - гадают и ныне. Шенталинский считает, что из-за любви к Тимоше, покойный журналист Ваксберг — из-за «заговора» против Сталина, в который втянул Макса как раз Ягода. Тьма, короче, загадок! Умер от воспаления легких — это точно. А дальше — лишь версии. Якобы «спаивали», чтобы убить и нанести тем самым удар по Горькому, простудили специально: уложили спать на морозе на какой-то скамейке, нет — просто на плащике, нет — на рыбной ловле, да нет же — на аэродроме... Ничего не сходится до сих пор — не верить же лживому насквозь процессу. Но я аж застыл в ужасе, когда в недавней книге Глеба Скороходова о Раневской, актрисе, бывавшей в доме Горького и дружившей с Тимошей, прочел вдруг один абзац, но - какой! Оказывается Раневская, уже в наше время повела Скороходова как бы на экскурсию в нынешний музей «Буревестника». И там, в спальне Горького, подведя его к окну, вдруг сгорбившись, сказала: «Это окно видело страшную сцену. Вот так здесь стоял Горький, когда его любимый сын Максим застал его в постели со своей женой, в ужасе скатился с лестницы, выскочил в сад и повалился на снег, рыдая. Без пальто, без пиджака — в одной рубахе. А Горький стоял у окна, смотрел в сад, плакал и ничего не видел...» Вот — причина смерти, о которой никто не решался сказать при жизни Горького, потом при Сталине и даже при жизни самой Тимоши, умершей, кстати, в 1971-м. Вот в какую бездну заглянул наш «эпикуреец» и жизнелюб... Он не добьется от Тимоши даже поцелуя, а Ягода, женатый на племяннице самого Свердлова, сумевший очаровать даже Горького (тот только писем написал ему свыше ста), легко добьется от нее всего. Сначала наймет для встреч с ней дачу в Гильтищеве, потом купит ей личный дом в Жуковке (это зафиксировано в документах Ягоды), а у Горького уже по-хозяйски садился ужинать напротив нее, и они, не таясь и хозяина, «многозначительно переглядывались». Тимоша даже ездила к нему на Лубянку за валютой, за крупными суммами, так — «на шпильки». Граф, уже с брюшком, с «хитрым начесом», прикрывавшим плешь, как умел соперничал с Ягодой, «пушил хвост», возил Тимошу смотреть гигантский самолет «Максим Горький», покупал с ней китайскую мебель XVIII века для Горького, потом потащится за ней в Париж и Лондон, а Наталья, жена его, сначала передавала Тимоше приветы («Не забывай, что у тебя семья за плечами...»), а потом — натурально стонала. Когда осторожно сказала, что ей не нравится то, что он пишет в Москве, и особенно дружба с Ягодой, он взорвался: «Тебе не нравится? А в Москве нравится. А шестидесяти миллионам читателей нравится». А на упреки в дружбе с главой НКВД уже просто орал: «Непонимание новых людей! Крандиевщина! Чистоплюйство!..» Хотя если разбираться, они были похожи с Ягодой. Ведь даже близкий родственник Ягоды говорил потом на следствии, что для того высшим достижением в жизни было — «желание всех надуть». Как и у Толстого... Началось с шутки графа. Они как-то сидели втроем: Ягода, Толстой и Тимоша. И надо же было Толстому, подтверждая что-то сказать: «Ну, это, как в аптеке!» И, подмигнув Тимоше, добавить: «Генрих подтвердит, ведь он когда-то был аптекарем в Нижнем Новгороде, не правда ли, Генрих?» Тот, в ответ, побагровел: «Я — советский нарком, господин граф. Этого прошу вас не забывать...» Тимоша вмешалась. «Генрих Григорьевич! Алеша! Какая ерунда! Как мальчишки-задиры! Немедленно засмейтесь! — приказала и даже ножкой притопнула. — И давайте что-нибудь выпьем». Вот тогда адъютант Ягоды, по его кивку, и поднес графу что-то в бокале. Толстой хлебнул, захрипел и рухнул под стол. «Граф перепил! — презрительно скривился Ягода. — Николай, — обратился к адъютанту, есть в твоей аптечке что-нибудь на такой случай? Давай, да поживее...» Тот влил отключившемуся какую-то коричневую жидкость, и Толстой почти сразу открыл глаза. Кто же не знает, у Ягоды в НКВД была спецлаборатория, где умельцы его колдовали над ядами. Словом, графа отнесли в постель, наверх. А на утро к нему влетела Тимоша. «Алеша, Алексей Николаевич. Это все он, Генрих! Его предупреждение. Оставьте меня! Он страшный человек. Он все равно меня не отпустит», — и, рыдая, бросилась в кресло. Так все и было. Посильнее ведь, чем хлыстом по морде. Историю рассказала Оклянскому четвертая жена Толстого — Людмила Баршева, которая слышала ее и от Толстого, и от самой Тимоши. Страх, страх диктовал нашему акробату даже кого любить. Спрячьте-де свой «титулованный гонор» куда подальше, любите «фифишек», например (его слово). Вот тогда он и напишет третьей жене, прежде чем уйти к четвертой, что уже много лет не может избавиться от «дребезжащей... тоски земного существования...» Это он-то, хват, гедонист, любитель мирских радостей? И что уж там, последней любовью его станет как раз «дама попроще» — секретарша его, но имя которой он в волнении напишет даже с ошибкой — «Людьмила». Нет — с двумя ошибками в одной фразе: «Людьмила, будте моей женой». В слове «будьте» был пропущен мягкий знак, а в имени «Людмила», напротив, появился. Но — так начался его последний роман, когда в «дребезжащей тоске» его реально замаячило таинственно надломившееся дерево... ЗНАК СМЕРТИ
Он умер в санатории, в Барвихе, неподалеку от своей новой дачи. Челюсть покойнику подвязали простым бинтом, тело накрыли солдатским одеялом. Но хоронили «английского шпиона», как уже назвал его Сталин, пышно: с сообщением от ЦК партии и правительства, со статьей Шолохова в «Правде», с торжественным погребением на Новодевичьем. s giazintovoy.jpg
С актрисой Софьей Гиацинтовой (справа). 1930-е годы
Смерти боялся страшно. Когда умер его ближайший друг, литературовед Щеголев (с ним ради денег Толстой дурил питерский «пипл» бессовестными пьесами о «царской фамилии»), то город просто ахнул: на похороны Щеголева граф не пришел. «Да ну их, покойников», — отмахивался. А сам умер, «подхватил рак», как пишет Шапорина, жена композитора, оттого что человек «в шевровых сапожках» заставил его смотреть, как вешают по стране «немецких прихвостней», — включил его, депутата и лауреата, в комиссию о преступлениях нацизма. Вот там-то, на городских площадях, где дергались на виселицах предатели, он и заболел. Так ли, нет — не знаю. Но точно знаю, что Сталин включил его и в комиссию, посланную в Катынь, где по черепам убиенных поляков ему надо было на весь мир «подтвердить» известную ныне ложь — 20 тысяч польских офицеров были расстреляны не нашими — немцами. Вот зачем «английский шпион» Толстой несколько лет нужен был Сталину живым, вот почему его не арестовывали, как других, как того же архитектора Бронислава Малаховского, родственника, представьте, Щеголева. В конце 1938 года к Толстому пришла жена Бронислава, хорошенькая Муся, которую граф знал сто лет: «Помогите!..» И Толстой на голубом глазу сказал: «По моим данным Бронислав действительно польский шпион». Вернувшись в Ленинград, Альтман, художник, муж сестры Муси грустно сказал жене: «По-видимому, Бронислава уже нет». Подумал и добавил: «И Толстого — тоже...» Что доказывать еще; ныне пишут, что Толстой сотрудничал с НКВД, дружил с «титулованным палачом» Запорожцем (начальником питерских чекистов) и сам, не шибко и смущаясь, говорил: «Мне ничего не опасно, чуть сомнительный вопрос, я сейчас же еду на Литейную», то есть — в управление НКВД. Не просто продал душу дьяволу — с потрохами продал, как скажет его сын... Три человека, насчитал я, прямо назвали Толстого негодяем. Ахматова («очаровательный негодяй»), наш современник, ныне покойный поэт Чичибабин, человек отсидевший свое (помните, его стих: «Я грех свечу тоской. / Мне жалко негодяев — / Как Алексей Толстой / И Валентин Катаев...»), и — некая неизвестная женщина в письме от 37-го года, которое граф почему-то сохранил. «Сегодня, — написала она ему, — я сняла со стены ваш портрет и разорвала его в клочья... Еще вчера я... ставила вас выше М. Горького, считала самым большим и честным художником... И вдруг услышала захлебывающийся от восторга визг разжиревшей свиньи, услышавшей плеск помоев в своем корыте... Я говорю о вашем романе “Хлеб”... Вы стали заправским подпевалой... Вы негодяй после этого!.. О, какой жгучий стыд!.. И я плюю вам... в лицо сгусток своей ненависти и презрения. Плюю!!!» Круто! И было за что. За мавзолей, на котором он стоял рядом со Сталиным, кого в последние годы не только звал Петром Первым, но силился доказать, что Петр был грузином; за прославление Беломорканала; за процессы в Колонном зале, после которых он вчерашних знакомых звал в газетах «петлявшими зайцами» и «извивающимися сколопендрами». Даже за выломанный фигурный паркет Радзивиллов, когда «красное сиятельство», вместе с другими «инженерами человеческих душ», кинулся по следам Красной армии на Западную Украину за коврами, мебелью, сервизами «бывших», после чего, как пишет Евгений Громов в книге «Сталин: искусство и власть», вождь вроде бы бросил Толстому: «Я-то думал, вы настоящий граф». А Толстой в свое оправдание мог, кажется, лишь подумать про себя: «Но женщина-то какая! Ах, какая женщина!..» Именно эти слова запомнили писатели, с которыми граф ездил в Прагу сразу после того, как написал Баршевой ту фразу, помните, ну, то есть «будте моей женой». В горячечном запале телеграфировал ей из Праги: «Какие куплены штучки! Я взял в посольстве одну даму, ростом и фигурой приблизительно как ты, и загонял ее насмерть...» Спутники его рассказывали, что все купе графа было завалено саквояжами и баулами. А когда подали паровоз, на перроне показался Толстой «в обнимку с последним угрожающих размеров чемоданом с болтающимися ремнями и незакрытыми замками. Поезд тронулся. Толстой успел толкнуть в тамбур свою ношу и не по возрасту резво вскочил в вагон. Он упал массивной графской грудью на распахнувшийся чемодан, в груду кружев, тончайших и светлых... Лицо его светилось блаженством... Он... боднул головой копну бело-розового дамского белья и простонал: "Но женщина-то какая! Ах, какая женщина!"». Он звал ее «лебедушкой» и «синим колокольчиком» с «лесными глазами» и, несмотря на то, что домашние знали, что она спала уже со старшим сыном его, написал про нее Наталье: «Людмила моя жена. Туся, это прочно... Пойми и прости...» Эх, эх, было бы место в журнале, я бы рассказал и про очки графа «в росе», когда гуляли вдвоем по ночному саду, и про то, как на вопрос графа, любит ли его, она вымученно пролепетала: «Кажется, немножко люблю», и про то, как «включил» ее в соавторы фильма «Золотой ключик», ибо она чуть-чуть играла на фоно и немножко пела. Что говорить про грамматические ошибки, если и бывшей, и новой жене писал одними словами! Наталье когда-то признался: «При мысли о тебе я взволнован и испуган почтительно... Если с тобой, то я хочу бессмертия». А Людмиле, забыв об этом, написал: «Я очень почтительно вас люблю... В вас я первый раз в моей жизни полюбил человека...» И обещал, что станет ради нее «невероятно знаменитым»... Ему — 53, ей — 30 лет. Она, кого Ольга Берггольц ядовито назовет потом графиней от корыта, а пасынок Толстого — хищной тигрицей, была дочерью царского генерала, расстрелянного в Крыму, была в разводе с писателем Баршевым, а до того работала красильщицей, киоскершей, упаковщицей. К Толстому, замечу, ее привела как раз Туся — Баршева к тому времени была библиотекаршей в Доме писателей. Была никакой, умела, как отмечают многие, долго и обстоятельно говорить «о пустяках». Но Толстой сходил с ума, писал, что готов «целовать пальчики на ногах» и сделать ее «государственной женщиной». Что имел в виду, непонятно, но то ли любил по-настоящему, то ли в четвертый уже раз убеждал себя, что любит. Уходил, убегал от одиночества, как волк в пустыне, — от той «дребезжащей тоски», когда, как признался, «остается грызть подушку»... Вообще-то, это — реальная трагедия! Ему ведь был дан огромный дар, нечеловеческая воля, титаническое трудолюбие. Все, чтобы стать великим. Алексей Варламов, сам прозаик, написавший о нем глубоко фундированную книгу, где-то вроде признался, что начинал книгу с желанием разделать этого «приспособленца» под орех, но чем больше влезал в материал, тем больше понимал и даже оправдывал графа. И ведь есть, были иные примеры: Цветаева, Платонов, Бунин в эмиграции, Мандельштам, Добычин, даже весь фантастический Грин. Мог, мог стать вровень с гениями, с «деревами» русской литературы. Но веревочка жизни, обернувшаяся петлей, сплелась иначе. В эмиграции мог писать правду, но светило безденежье, в России, напротив, денег с его талантом могло быть и было навалом, но надо было или писать «в стол» — для вечности, или уж — как прикажут. Впрочем, и этого «выхода» — писания «в стол» — у него не было. Он к 1930-м уже не мог просто писать «для себя». Само молчание его было бы расценено как преступление. Вот ловушка-то! Вот когда в узком кругу в подпитии он кричал: «Я лучше буду писать дерьмо за столом, чем есть г...но в лагере!..» И вот почему у нас язык (сам язык!) не поворачивается назвать его, титулованного орденоносного и остепененного беллетриста, писателем воистину великим. Объегорил, объегорил сам себя. И, думаю, понимал это, «грыз подушку» по ночам от злобы на судьбу, на эпоху, на себя... Незадолго до смерти, его, кровохаркающего уже, выпустили из санатория отпраздновать новый, 1945-й, год. Праздновали вчетвером: он с женой и великий Михоэлс с супругой. «Был накрыт великолепный стол. У Толстых, — вспоминала Потоцкая-Михоэлс, — всегда было много прекрасных цветов, но на этот раз в центре стола стояло какое-то поистине необыкновенное цветущее дерево. Оно было почти фантастическим по изобилию цветов. "А это — древо жизни, так и называется", — с удовольствием наблюдая наше изумление, сказал Алексей Николаевич. Мы просидели всю ночь за столом веселые, но трезвые... Никто не танцевал, резко не двигался, но утром "древо жизни" все нашли надломленным!..» Древо жизни, древо литературы... Символ, знак, знамение? Неизвестно. Но через два месяца умрет Толстой, а через три года Сталин убьет Михоэлса. Драматург Толстой и актер Михоэлс доиграют «пьесу», написанную в Кремле, — пьесу, где «режиссером» всего и вся был Сталин, тот самый человек в «мягких шевровых сапожках». И впрямь — знамение эпохи. Автор: Вячеслав Недошивин
С приходом к власти Гитлера в 19ЗЗ году обстановка в Германии резко изменилась. Альберт, всем сердцем ненавидя нацистов, переехал в Вену, где получил работy на киностудии. В течение следующих шести лет проведенных в австрийской столице, Геринг никогда не cкpывал своей ненависти к Третьему рейху. Тем не менее после вторжения нацистов в Австрию в 19З8 году он прожил в Вене еще целый год. Тогда же его брат Герман стал правой рукой Гитлера, благодаря чему Альберт никогда не испытывал прямой угрозы со стороны СС или гестапо. Но конфронтаций с нацистами в его жизни было предостаточно, несколько раз он даже попадал под арест.
В один из летних дней 1938 года Альберт стал свидетепем безобразной сцены. Эсэсовцы потехи ради заставили евреек чистить мостовую зу6ными щетками. Альберт опустился на колени рядом с женщинами и тоже начал скрести улицу. Солдаты потребовали от него предъявить удостоверение личности и, прочитав фамилию, быстро свернули свое развлечение.
Вскоре после этого на глазах у Альберта нацисты окружили пожилyю еврейку и повесили ей на грудь табличку с надписью "Я — еврейская свинья". Альберт не задумываясь оттолкнул солдат и освободил женщину. Его забрали в гестапо, но благодаря заступничеству Германа быстро выгryстили. Может показаться странным, что один из руководителей рейха, убежденный нацист помогал братy-антифашисту, но факт остается фактом: несмотря на серьезнейшие идеологические разногласия, братья пронесли через всю жизнь теплую привязанность друг к другy, "Герман сказал, что если я хочу защищать евреев и помогать им, это мое дело. Но я должен быть максимально осторожным, потому что это могло создать ему, учитывая занимаемое им положение, огромные проблемы", — рассказывал Альберт, давая показания на допросах после окончания войны. По мнению историка Гуидо Кноппа, Герман Геринг на словах был ярым антисемитом, и тем не менее его отношение к евреям отличалось удивительной пластичностью, странной для человека, столь приближенного к Гитлеру. Чего стоит фраза "Кто здесь еврей, решаю я", которую он повторил вслед за известным венским бургомистром начала ХХ века Карлом Люгером! Герман Геринг В верхах нацистской партии шла ожесточенная борьба за власть. Между Германом Герингом и Генрихом Гиммлером, шефом СС и гестапо, главным идеологом еврейского вопроса, была сильная неприязнь. Младший брат Геринга был как кpacная тряпка для людей Гиммлера, и, чтобы уберечь Альберта, в мае 19З9 года Герман послал его в Праry на должность управляющего по внешним продажам чехословацкого концерна "Шкода". В течение следующих шести лет Альберт принимал активное участие в судьбе как евреев из числа сотрудников завода, так и члeнoв чешского Сопротивления. Директор завода еврей Ян Моравек и его семья выжили только благодаря Альберту, который помог им бежать в Румынию по фальшивым визам. Карел Собота, помощник Альберта, вспоминает что тот не позволил повесить портрет Гитлера в cвoeм кабинете и никогда не вскидывал руку в приветственном "хайль", а такие вольности в то вpeмя мало кому сходили с рук. Когда высокий нацистский чин зашел к нему без стука, его попросили выйти и подождать, пока хозяин кабинета освободится. После этого Альберт еще с полчаса беседовал со своим помощником о погоде и показывал ему альбом с семейными фотографиями. И только потом сказал с улыбкой: "Благодарю вас, герр Собота, за приятную беседу. А теперь можете пригласить этого господина". Истомившийся в ожидании чин к тому моменту уже побагровел от еле сдерживаемого бешенства. В 1942 году к Альберту обратился Франц Легар, автор оперетты "Веселая вдова", с которым они подружились еще в Вене. Легару поставили условие: или он разводится с женой, еврейкой Софией, или сам будет считаться евреем со всеми вытекающими последствиями. Альберт помчался в Берлин к Герману, тот позвонил Геббельсу. "Веселая вдова" пользовалась у нацистских главарей бешеным успехом, в итоге Легара оставили в покое, а Софии был предоставлен статус Ehrenarierin — почетной арийки. В 1942 году Альберт женился на Миланде Клазаровой. С точки зрения нацистской идеологии, это была серьезная ошибка, почти преступление, угрожавшее чистоте арийской расы, — Миланда была чешкой.
Альберт Геринг и Миланда Казарова Тучи сгустились над самим Альбертом. Если раньше на него смотрели как на досадное недоразумение, то теперь он стал настоящим врагом режима, и за ним было установлено тщательное наблюдение. Например, как следовало из отчетов, составленных гестаповцами в Праге, чехи попавшие в беду, толпами устремлялись в его кабинет за помощью. В 1944 году в Бухаресте Альберта пригласили на банкет для дипломатов и высокопоставленных нацистов, где присутствовал полномочный посол Германии Манфред фон Киллингер. В 20-е годы он состоял в правоэкстремистских "эскадронах смерти" и, по мнению многих, был причастен к убийству в 1922году министра иностранных дел Вальтера Ратенау, пламенного германского патриота еврейского происхождения. Альберт Геринг категорически отказался "сидеть рядом с убийцей". Разразился скандал,
Альбертy припомнили, как однажды в веселой компании он назвал Гиммлера маньяком-убийцей, а Гитлера — величайшим преступником всех времен. Альберт снова бып арестован СС — и снова Герман вызволил его. Последний свой большой вклад в дело спасения евреев Альберт сделал, приехав с несколькими грузовиками в концлагерь Терезин к северу от Праги. Свидетель тех событий Жак Бенбассат позже рассказывал, как Альберт заявил коменданту лагеря: "Я Альберт Геринг завод "Шкода". Мне нужна рабочая сила". Коменданту не оставалось ничего иного, как выполнить приказ. Грузовики выехали с территории лагеря, до отказа забитые узниками. Отъехав на безопасное расстояние, машины оста-новились у большого лесного массива, и несколько сотен узников получи свободу. 24 августа 1944 года шеф СС и полиции Праги Карл Германн Франк настойчиво запросил у Гиммлера разрешение на арест Альберта за пораженческие настроения и антинацистскую деятельность. Берлин дал добро. Герману и на этот раз удалось вызволить брата, но он откровенно признался, что его позиции сильно пошатнулись, и попросил, чтобы Альберт не высовывался и сидел тихо, пока не развеется нависшая над ним угроза. Рейхсмаршал отправил неугомонного смутьяна в Австрию, в Зальцбург. Третий рейх был на грани краха, ждать оставалось недолго. Плследний раз братья виделись в мае 1945 года, когда союзники арестовали обоих, Им разрешили свидание. Герман со слезами в голосе навсегда попрощался с младшим братом: "Мне так жаль, что тебе придется страдать из-за мeня". Через год Нюрнбергский сyд приговорил Германа Геринга к смертной казни через повешение. Сидя в камере, Альберт составил список спасенных им людей. В июне 1945 года, когда его вызвали на допрос, следователь с изумлением уставился на З4 фамилии, среди которых были австрийский эрцгерцог Иосиф Фердинанд IV, киносценарист Эрнст Нойбах, канцлер Австрии Курт фон Шушнигг, инженер Оскар Пильцер, кинорежиссер Вильгельм Шекели. Список сочли фальшивкой: тогда многие военные преступники всячески старались себя обелить. Спас Альберта случай. Прошел год, список Геринга попал в руки очередного следователя, им оказался офицер разведки Виктор Паркер, племянник Франца Легара. Он знал, чем семья обязана братy "нациста номер два". Паркер подтвердил слова Апьберта. И все равно союзники не осмелились освободить Геринга, они передали его Чехословакии. Новый следователь собрал показания работников "Шкоды", получил письменные свидетельства тех, кому он помог. Одновременно американцы обнаружили дело, заведенное на Альберта Геринга в гестапо, где были перечислены все его "преступления" против Третьего рейха. В 1947 году его выпустили на свободу. Альберт вернулся в Зальцбург но, услышав фамилию, все шарахались от него как от прокаженного. Никто не хотел брать его на работy. Он стал пить, заводил бесконечные случайные связи на стороне. Его жена Мила не выдержала, забрала их дочь Элизабет и уехала в Перу. Больше они никогда не виделись. Альберт даже не отвечал на письма, которые Элизабет регулярно писала ему в течение долгих лет.
Альберт пережил послевоенные годы только благодаря поддержке спасенных им людей. В последние годы жизни он работал переводчиком и инженером в строительной фирме в Мюнхене. Незадолго до смерти он женился на своей экономке в благодарность за ее заботy о нем и для того, чтобы она могла получать государственную вдовью пенсию. Герингy-младшему не суждено было получить, как Оскару Шиндлеру, звание "Праведник мира". Он умер в декабре 1966 году от панкреотита в одиночестве и забвении.
Он был умен и хитер, талантлив и родовит. Женщины едва не дрались за него, мужчины набивались в друзья, а люди власти даже лебезили перед ним. Он же, смеясь над миром, думал, что объегорит всех. А объегорил себя. Родной сын и тот скажет: «Он продал душу дьяволу. И... проиграл». Но почему — вот вопрос! Июньской ночью 1945 года на шоссе под Москвой едва не был убит «главный русский писатель». Нет, не Алексей Толстой — «красный граф» к тому времени четыре месяца уже как умер. Власть с помпой похоронила его, но тут же едва не убила другого, куда более важного тогда писателя. «Важного» пригласил к себе на дачу член правительства: посидеть, поговорить вечерком. А вот что из этого вышло, тот, кажется, долго не рассказывал потом никому, а если и рассказывал, то — шепотом. — Сначала мы ужинали, — напишет через много-много лет. — Тонкие вина, лососина, черная икра. Бесшумно входящие горничные. Только иногда в дверях показывались люди, несшие охрану... Мы говорили о литературе... Ну конечно — о чем же и говорить с писателем? Пристрастия, правда, оказались разными, может быть, вкусы, а может и Сталина не так вспомнили. — Ладно, — сказал хозяин, — лучше пойдемте сыграем в бильярд... Увы, страсти распалились еще больше. Кончилось тем, что член правительства «разозлился, бросил кий и пошел в столовую за пиджаком... Я, — вспоминал писатель, — воспользовался случаем и через другую дверь вышел в сад. Часовые видели меня в воротах, поэтому выпустили меня. Я быстрым шагом отправился на Минское шоссе...» Мыслишь, читатель: ночь, лес, распаленный ссорой и коньяком человек в распущенном галстуке и — пустое черное шоссе?.. «Прошло минут пятнадцать, как я, скорее, догадался, а потом и увидел, как меня прощупывают длинные усы пущенного вдогонку автомобиля. Я понял, что эта автомашина сейчас собьет меня, а потом Сталину скажут, что я был пьян... Я улучил момент, когда свет фар оставил меня в тени, бросился в кусты, а затем побежал обратно, в сторону дачи, и лег на холодную землю. Через минуту увидел, как виллис, в котором сидело четверо военных, остановился возле того места, где я был замечен. Они что-то переговорили между собой и машина, взвыв, помчалась дальше...» Как вам картинка? А ведь ужинали на даче два, если хотите, маршала. Один реальный, Берия, а второй — «маршал от литературы», руководитель Союза писателей СССР Александр Фадеев. И спасло Фадеева в ту ночь звериное чутье и старая партизанская сметка. А вы говорите, что литература — это бумажки, уединение, метафоры... Более того, все началось полгода назад из-за третьего маршала — из-за Сталина. Тот вызвал Фадеева и поразил его вопросом в лоб: знает ли он, что в Союзе писателей его «окружают крупные международные шпионы». — Но кто же эти шпионы? — похолодел Фадеев. — Почему я должен вам сообщить имена, когда вы обязаны их знать? — вождь усмехнулся одной из тех улыбок, от которых иные падали в обморок. — Но если вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я вам подскажу... Во-первых, шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, шпионом является Эренбург. И, наконец, разве вам не известно, что Алексей Толстой английский шпион?.. А ведь один из «шпионов», как раз Толстой, еще лет пятнадцать назад как считал, что купил, очаровал Сталина навсегда. Тоже на даче, тоже «со сменами блюд, бесшумно скользящей обслугой, белоснежным крахмалом салфеток...» Толстой на той, одной из первых встреч вождей с писателями, был, говорят, в ударе. Сыпал анекдотами, блистал тостами и... пил, пил. Сталин, он был на три года старше, не уступал и тоже осушал бокал за бокалом. И вдруг, рассказывал свидетель, во время очередного спича, Толстой пошатнулся, забормотал бессвязицу и — рухнул. Обнаружилось, что он мертвецки пьян. Сталин, пишут, и виду не подал, по-отечески распорядился, чтобы его бережно отнесли в одну из кремлевских машин и доставили домой. Говорят, даже вышел из-за стола и, «мягко ступая в шевровых сапожках», проводил выносимого до дверей. Но едва наш хитрец оказался в машине, он широко вылупил карий глаз, вмиг протрезвел, а другу торжествующе гаркнул: «Теперь он мой!..» В том смысле, что вождь у него теперь как бы «в кармане»... Увы, не догадывался еще, что тогда и потерял свободу. Шевровыми сапожками Сталин пройдется не только по книгам его — по самой жизни. «Русский Рабле»
Как только не звали «красного графа»! Степка-растрепка, лихоумец, литературный делец, духовный перевертыш. Бунин окрестил его циником, Ахматова — очаровательным негодяем. Троцкий вообще заклеймил фабрикантом мифов, а некто (уж и не помню кто) назвал даже бесплодной смоковницей. Это его-то, у которого было почти 40 пьес, десятки романов и повестей, а рассказов — без числа. С виду был очень породист. «Плотный, бритое полное лицо, — пишет Бунин, — пенсне при слегка откинутой голове... Одет и обут всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, — признак натуры упорной, настойчивой, — говорил на множество ладов... то бормотал, то кричал бабьим голосом... а хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза и давясь, крякая...» Ел — как во времена Рабле. Когда в 1933-м принимал у себя Герберта Уэллса, то на столе среди рябчиков в сметане, тешки из белорыбицы, между дымящихся горшков гурьевской каши на огромном блюде лежала, вытянувшись, стерлядь не стерлядь, а, как кто-то сказал, «невинная девушка в семнадцать лет». Пил — как бездонная бочка. И врал, выдумывал, хохмил, разыгрывал, надувал народ. В Москве скупал на барахолках старинные лики в буклях и, развесив их по комнатам, небрежно бросал: «Мои предки...» В эмиграции, в Париже, где его звали «Нотр хам де Пари», втюхал какому-то лоху-богачу, который верил в скорое падение большевиков, никогда не существовавшее у него в России имение в «деревне Порточки». За 18 тысяч франков втюхал. А в другой раз, на чинном приеме на своей роскошной даче, прорезав карман в брюках и высунув из ширинки указательный палец, быстрыми шагами, склонив голову набок, вышел к гостям и, как пишет Георгий Иванов, кинулся здороваться, целовать ручки дамам и представляться: «Василий Андреич Жуковский...» «Тут уж не до смеха, — заканчивает Иванов. — Тут прямо в обморок...» Но! Но, как бы не куролесил, не напивался до чертиков, проснувшись «тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу». Это опять слова Бунина, который, сказав это, добавил: «Работник был... первоклассный»... Слова важные, фраза — первого русского нобелиата! Кому ж и верить тогда?.. А началась, выпросталась такая натура, представьте, в четырнадцать лет. Именно тогда он узнал, что он не Лёля Бостром, выросший на хуторе под Самарой, где друзьями его были деревенские мальчишки, где за садами завывали волки, а натурально — граф. Да еще потомок Толстых, давших миру и писателя Льва Николаевича, и поэта Алексея Константиновича. Нашего третьего звали, правда, потом и бастардом, и поддельным графом, и даже самозванцем. Но Горький графство признает — «хорошая кровь». А Волошин, поэт, отзовется даже возвышенно: «Судьбе было угодно соединить в нем имена... писателей: по отцу он Толстой, по матери — Тургенев... В нем течет кровь классиков... черноземная, щедрая, помещичья кровь...» Это, к слову, и так, и не так. Тургеневой была мать Толстого (он даже хотел взять псевдоним Мирза Тургенев), но дедом матери был не писатель, а декабрист Тургенев — не пересекавшиеся ветви. А что касается титулов, то сойтись ныне можно только на том, что все три Толстых были потомками первого графа — Петра Толстого, дипломата, того, кому графство дал еще Петр Первый. Впрочем, наш «герой» мог вообще не появиться на свет, а оказаться застреленным еще... во чреве матери. Такой вот пассаж. Просто когда его мать ехала в поезде со своим любовником, в вагон ворвался ее муж, граф Толстой, и — выстрелил в соперника. Мать будущего писателя (на шестом месяце уже!), кинулась между ними и буквально закрыла собой любовника, так что пуля угодила тому в ногу, и он навсегда остался хромым. Граф, кстати, и в нее стрелял не так давно, да пуля прошла над головой... Такие вот страсти-мордасти!.. Мать Толстого, выйдя из обедневших дворян, была самой романтикой. Первую повесть сочинила в шестнадцать и стала писательницей, да такой, что сын и после смерти ее долго получал гонорары, а какие-то байки ее для малышни входили в хрестоматии, представьте, до брежневских времен. Понятно, что в девятнадцать, она, спасая в духе времени от «пучины порока» графа Толстого, помещика и предводителя Самарского дворянства, из самых высоких побуждений согласилась выйти за него. Воспитанный в кавалерийском училище, он, став корнетом-гусаром, был исключен из полка за буйный характер, лишен права жить в обеих столицах и оказался в Самаре, где и влюбился в мать Толстого. Брак их даже газеты назвали гремучей смесью. А когда кутежи и дуэльные истории продолжились, его выслали и из Самары. Вот тогда, уже родив трех детей, мать Толстого и влюбилась в Алексея Бострома, небогатого помещика, но — красавца и либерала. «Перед матерью, — рассказывал потом Толстой, — встал вопрос жизни и смерти: разлагаться в свинском болоте или уйти к высокой и чистой жизни». Уходила под влиянием «Анны Карениной» и, как в романе, оставляя детей. Потом из-за детей и вернулась, но с условием, что жить с ним не будет. Граф увез ее в Петербург, издал ее новый роман, пытался целовать при посторонних и писал ей записки: «Ты все для меня: жизнь, помысел, религия. Прости, возвысь меня, допусти до себя...» И однажды едва ли не силой «взял ее». Так и был зачат наш герой. В раздоре, почти в ненависти. Она уйдет от графа. Уйдет к Бострому. «Так получай же!» — крикнет он ей и выстрелит в нее. Вот после этого и случилась та встреча в поезде, когда граф, узнав, что жена его едет с любовником во втором классе, ворвался к ней и потребовал, чтобы она перешла в первый класс, ибо негоже графине ехать не по чину. Там и случился второй выстрел едва не убивший нашего классика! Вот почему они жили, как прятались, на хуторе Сосновка, в именье Бострома. «Полу-Толстой, полу-Бостром, — напишет биограф Толстого Юрий Оклянский. — Сын графа, но не дворянин. Не крестьянин, не купец, не мещанин... Некто. Никто...» И вот почему лишь в четырнадцать Толстой впервые узнал, что «папуленька» его не Бостром, а столичный граф. Лишь потом, благодаря тому, что мать записала его в метрике как сына графа, удалось ему получить и дворянство, и титул, и даже 30 тысяч наследства. Но история эта и сделает его «круглым эгоистом», готовым на все. Ведь все ему врали и всё вокруг оказалось не настоящим. Конечно, удар! Но мать боготворил до смерти. Правда, когда в восемнадцать лет дал ей прочесть тетрадку со стихами, она, затворившись у себя, вышла с высохшими слезами и грустно, но твердо сказала: «Все это очень серо. Поступай, Леля, в какой-нибудь инженерный институт...» Он так и сделает, подаст документы сразу в четыре технических института и вскоре обнаружит себя студентом «Техноложки», вуза и ныне стоящего на углу Загородного проспекта. И почти сразу — женится. На Юленьке Рожанской, партнерше по самарскому драмкружку, а тогда — студентке медицинских курсов. Проживет с ней пять лет, родит сына, но, испытав «отчуждение» от родителей в связи с женитьбой, точно так же бросит и жену. Еще недавно клялся про жену в письме к матери: «С ней я рука об руку иду навстречу будущему...» А через пять лет, встретив другую, Соню Дымшиц, напишет едва ли не теми же словами: «Я... почувствовал, что об руку с ней можно выйти из потемок». Из «потемок» — с Юленькой. Эгоист — что тут поделаешь?! Но недостаток ли это для писателя, для «инженера человеческих душ», как вот-вот назовет эту «породу» Иосиф Сталин? «Веселье... среди призраков»
Он мог бы сказать о себе: я люблю только жену и детей. Ну, еще себя, любимого. Всё! Только вот жен у него было четыре. Впрочем, почему мог бы сказать? Сказал. «Я люблю только трех существ — жену и двух детей» — так написал третьей супруге своей, Наталье Крандиевской. Но написал незадолго до ухода к Людмиле Баршевой, четвертой жене. s jenoy.jpg
С женой Людмилой Ильиничной на даче. 1941 год
Изменял ли всем — неведомо. Может, иным и не изменял, ибо когда изменил еще Юленьке, то схлопотал хлыста. Да, да! Когда в 1906-м она уехала с сыном в Самару, он угарно влюбился в одну польскую княгиню — развратную и чувственную, «как насекомое». Якобы из каприза она отдалась ему в автомобиле, после чего он жил, «как в чаду». Она его прогоняла, а он ее караулил, кидался, как лакей, надевать ей ботинки, не сводил глаз. Так описал историю в романе «Хромой барин». Там же рассказал, что муж красавицы, князь, нарочно залучил его к себе и, наставив револьвер, огрел хлыстом. Но какого же было удивление поклонников Толстого, когда в 1982 году, в наше время уже, земляки-краеведы классика раскопали эту историю и доказали — было! И польский князь Олешкевич, и шалая жена его, и хлыст. Пишут, правда, что князь вызова на дуэль не принял и граф наш, встретив экипаж Олешкевича на улице, отхлестал его уже нагайкой. И — уехал поступать в Саксонскую высшую техническую школу, где на каком-то пикнике и познакомился с двадцатилетней Соней Розенфельд, в девичестве Дымшиц. Она и заменит Юлю. Она была художницей, ей давали уроки и Бакст, и Петров-Водкин. «Страстная особа, — напишет о ней Сарьян. — Неконтролируемые порывы и догматический характер...» Именно Соня ввела Толстого в столичную тусовку. «Моя жена, графиня», — представлял ее всюду и вздергивал голову. И рядом с ней одевался на маскарадах, натурально, половым, даже бабой-банщицей с простыней на голое тело и шайкой в руке. «Теперь я уверен, в любви рождаются вторично», — напишет про этот роман. Потом родится в третий, потом — в четвертый раз... «Воистину, в буре — Бог», — такой эпиграф выберет для одной из своих книг и, зачитав его третьей жене, спросит: «Тебе нравится?» Она согласится, но подумает: «Да, Бог в буре, но в суете — нет Бога...» Забегая вперед, скажу: суета и станет причиной разрыва его с третьей женой, с красавицей Натальей. «Я тишину люблю, — напишет она, — я в ней расцветаю. Он же говорит: "Тишины боюсь. Тишина — как смерть"»... А ведь верно. Ведь все четыре брака его, если судить отстраненно, были словно качели. Из провинциальной тишины с Юленькой — в бурю с Соней, из урагана страстей с ней — в уютный штиль домовитой Натальи. И уже от нее — в смертельный прыжок, в последний роман с молодой, страстной, жаждущей публичности Баршевой. Вот только если на Юленьке он женился не спросив и маменьку, то о последней свадьбе вынужден был информировать даже ЦК партии. Так «нужно было», напишет. Впрочем, если разбираться в натуре его, то между свадьбами его всегда возникали некие «романы-прокладки», женщины с которыми ничего не было, но которые как бы воплощали его мечты. Скажем, прежде чем уйти к Крандиевской, он влюбился в юную балерину Маргариту Кандаурову, которая вскоре станет «звездой Большого». Это «лунное наваждение», позволив объявить себя невестой, даже поцелуя не даст ему, не то что объятий. Недаром он забросит ее в новом романе не на Луну даже — на Марс и красиво назовет Аэлитой. Наконец, прежде чем расписаться с последней женой влюбится в Надежду Пешкову, в Тимошу, в жену сына Горького. К счастью, обломится ему и тут, и я еще расскажу почему — «к счастью»... Ах, если бы было место в журнале, как же красиво можно было бы рассказать обо всех его возлюбленных, о «качелях», о мечтах и быте, о поэзии и — прозе жизни. Один штурм Туси, как звали Крандиевскую в семье, чего стоит. Почти детектив. ( продолжение следует) О
Я часто в своей жизни слышал выражение: за каждым великим мужчиной стоит великая женщина. Обычно имеют в виду музу. Как тривиально! Это всё разговоры для книг и кино, не более того. Да, мы все влюбляемся, но к работе это какое имеет отношение? Уж скорее муза для меня – засушенная груша, которая вдохновляет на то, чтобы я месяц её писал, как Сезанн – свои яблоки. А женщина, которая действительно стоит за великим мужчиной, – это его секретарь... Другое дело – кого мы выбираем на роль любимой женщины? Для меня любимая женщина – прежде всего друг, близкий человек, с которым ты можешь делиться самым сокровенным, человек, который понимает тебя, поддерживает в трудную минуту и который идёт с тобой по жизни. А идти по жизни с Шемякиным очень и очень трудно... Ребекка
Первая моя супруга, мать моей дочери Доротеи, была очень мужественным человеком. Можно сказать, соратницей. Художница, скульптор. В прошлом жена замечательного художника, с которым я дружил, – Рихарда Васми. В пору нашего знакомства они уже развелись. Она оформляла витрины, забросив скульптуру, а я пахал такелажником в Эрмитаже с одной-единственной целью – иметь возможность копировать картины великих мастеров. Ребекка завораживала меня – в ней чувствовалась древняя порода, её французские предки родом из Канады, а женщины с такими корнями всегда интересны. Мы поженились в 1964 году. В том же году родилась наша дочь. Мы жили в коммунальной квартире на Загородном проспекте. Славное было время – чего мы только не творили, не устраивали в мастерской, которая была там же: безумные инсталляции, в которых участвовали и цилиндры, и мясные туши, и ещё бог знает что. А потом было понятно, что надо уезжать. Для отъезда за границу нам пришлось развестись. Оформили развод в 1970 году. Жене с дочкой помогла выехать во Францию Дина Верни, известная галерейщица, одна из богатейших женщин. Ей принадлежал весь Майоль. В юности она была его натурщицей, а после его смерти ей досталось всё его имущество, включая дома. Жена с дочерью почти год жили без меня в её замке, в Рамбуйе. А потом, когда я переехал в Париж, мы долгое время героически терпели все лишения, скитались по каким-то подвалам, где не было воды, туалета и кухни.
Были такие моменты, которые могли сломить кого угодно, только не Ребекку. Например, когда Верни выгнала нас на улицу в мороз. Другая могла бы заныть, сказать: «Зачем всё это?», но только не моя жена. Почему мы расстались? А мы и не расставались. Просто когда Доротея заболела астмой, потребовалась перемена климата, и они уехали в Грецию. А я жил в Америке и ждал, когда они вернутся. И...просто для каждого из нас началась другая жизнь. Скорее так: обстоятельства развели. Много позже, спустя годы, я перевёз Ребекку обратно во Францию, подарил старинный трёхэтажный дом, чтобы мы могли быть ближе и я мог ей помогать. Мы остались в прекрасных отношениях. Когда Ребекка уже была смертельно больна, мы приезжали с Сарой (вторая жена Шемякина. – Прим.авт.) и моей сестрой, устроили ей небольшой праздник в госпитале. Я заботился о ней всю жизнь... Что есть любовь? В юности это романтика, вспышки ревности, желание обладать любимым человеком, и только потом, с годами, когда приходит мудрость, ты понимаешь, что любовь – прежде всего уважение, осознание, что перед тобой человек, который имеет душу, которого ты должен любить и уважать как личность. «Одна из важных составляющих любви – честь. От слова «честный». Любовь истинная должна быть честной. Это когда ты даёшь слово поступить определённым образом, сделать что-то ради человека или когда обещаешь довести дело до конца – и держишь слово...» Дина Верни
Она была очень невоспитанная. Сидя в ресторане, хлопала себя по ляжкам, материлась страшно. Она была родом из Одессы, так что её любовь к кабацкой песне вполне понятна. Жестокая женщина. Особый персонаж. Подростком она приехала в Париж и вскоре стала любимой натурщицей Майоля. dina yang.jpg
Дина Верни, любовница, натурщица, наследница скульптора Майоля
Ему было семьдесят три, ей – пятнадцать. После его смерти развернулся громкий процесс, на котором она у его семьи – жены и сына – отсудила всё: дом, рисунки, картины, все права на его творчество. Хотя по французским законам дети и супруга получают всё, невзирая на наличие завещания, а любовница в таких ситуациях получает с гулькин нос. Но это был не её случай.
С Верни я познакомился в России ещё до высылки. Однажды в моей коммунальной квартире раздался звонок, и дама на прекрасном русском языке сказала, что приехала из Парижа и хотела бы встретиться со мной, дескать, она видела мои гравюры. Я пригласил её в мастерскую, после чего она сказала, что сделает всё возможное, чтобы организовать мою выставку в Париже. Через дипломатов в дипломатических чемоданчиках она переправила мои работы во Францию. К тому времени Дина была известной галерейщицей, она организовывала громкие выставки в крупнейших музеях мира и была единственным общепризнанным экспертом по Майолю. Кроме коллекции живописи у неё ещё была великолепная историческая коллекция экипажей, а её замок находился в самом дорогом районе Парижа. Ещё в Ленинграде она подарила мне старинный перстень XVIII века. Да, у нас с ней вышла недолгая любовь. На момент знакомства ей было пятьдесят два года, но выглядела она прекрасно: невысокого роста, с хорошими формами, шикарные волосы ниже пояса, она умела очаровывать. Когда с помощью Верни я перебрался в Париж, всё начиналось как в сказке: великолепные условия для творчества, в качестве места для проживания – замок, а для художника большое пространство важно – для картин и хорошего освещения. Но вскоре я получил из её рук контракт на ближайшие десять лет, по которому я становился её рабом и обязан был рисовать только то, что «хорошо продавалось в её галерее». Как сейчас, помню её слова: «Дорогой мой, свою метафизику можешь забыть, будешь делать натюрморты, они очень хорошо идут в моей галерее. Благодаря мне ты покоришь весь мир». Какой уважающий себя художник пойдёт на такое? Вот и я ответил: «Мадам, я уехал из СССР не для того, чтобы одну клетку поменять на другую, пусть даже золотую…» И я ушёл. Так как мои работы висели в её галерее, я попросил разрешения остаться на несколько дней в отеле, но через пару дней она выгнала меня с маленькой дочерью и женой на улицу. Положение было аховое: Доротея с температурой, жена в шоке, подмышкой у меня был кот, а на поводке – любимый пёс. Но даже в столь ужасающей ситуации я ни разу не допустил мысли, что могу пойти на поклон к Дине. Эта жестокая женщина меня обокрала, и не меня одного. Очень интересный монстр – вот кем она осталась для меня. Влади и Высоцкий
Володю и Марину я впервые увидел в старинном особняке Одиль Версуа, сестры Марины, где Высоцкий пел свои новые песни. Я сразу почувствовал, что между ними настоящая любовь. Тогда я ещё не знал, что этот человек станет моим другом на всю жизнь. Родство наших душ было налицо. Такое случается, но очень редко. Я любил то, что создавал он, а он любил то, что делал я. Некоторым моим вещам Высоцкий посвятил песни, например, моей серии фотографий «Чрево Парижа». Этот район французской столицы, воспетый Эмилем Золя, должны были снести. Я провёл там много ночей, запечатлевая на плёнку краткие моменты его повседневной жизни – к примеру, как могучие парни-мясники таскают бычьи туши. Приехав снова в Париж, Володя увидел эти снимки, и они стали для него мощным импульсом, он несколько часов зачитывал мне всё новые и новые строки. То же самое случалось со мной, когда я читал его поэзию. Благодаря знакомству с ним в моей графике появились новые мотивы, звучания, изменилась внутренняя темпоритмика, дыхание образов. dym.jpg Нас многое объединяло – мы оба были борцами, готовыми на яростный протест, у каждого из нас были свои демоны, мы были едины в желании пробудить в людях чувство собственного достоинства, и мне и ему крепко досталось по жизни, и поэтому наш протест против любой косности был таким яростным. Мы протестовали чем и как могли – стихами, песнями, гитарой, пером, картинами, скульптурами. Иногда подключали алкоголь…
Есть история про то, как Володя написал самую знаменитую песню про нашу дружбу «Французские бесы». Дело было так. Я пришёл к Володе, Марине что-то не понравилось, и она нас выгнала. И вот едем мы в аэропорт – с вещами, Володя сильно навеселе, решили вернуться в Россию. В аэропорту, понятное дело, его не пропускают. Что делать? Сдали багаж, решили подождать, пока хмель выветрится, и зашли в русский кабак «Две гитары», который держал Жан Татлян. Там пел замечательный цыган, настоящий, прошу заметить, Володя Поляков. Они с Высоцким решили вместе спеть «На Большом Каретном», и на словах «Где твой чёрный пистолет?» я достал свой пистолет и с криком «Володя, вот он!» дважды пульнул в потолок. И кровинки не пролилось! Но, понятное дело, кто-то вызвал полицию. А разрешения на оружие у меня не было, так что мы спешно ретировались в другой, не менее известный русский ресторан – «Царевич». И по следам этой страшной гулянки появилась песня. Володя её прямо на ходу сочинял, пил и пел. Из-за этой же песни у него с Мариной произошла серьёзная размолвка, уже в Москве, когда они встретились, он спел ей «Парижских бесов». Марина её выслушала от начала до конца, потом вдруг встала и с нехорошим таким лицом стала собирать чемодан. Володя спрашивает: «Что с тобой?» А она: «Я всё это время страдала, а обо мне в песне ни строчки». Ревнивая была жутко. Было время, когда у нас с Мариной были натянутые отношения, она ревновала к нашей дружбе и считала, что в запоях Володи была и моя вина. В своей книге она писала обо мне много нелестного, моя первая жена Ребекка даже позвонила ей и сказала: «Марина, когда это ты таскала Мишу на руках пьяного? Это он всегда пас Володю, а ты пишешь о нём такие вещи в книге». Но я её по-человечески понимаю. Обычно она мне звонила и говорила: «Володя пошёл». «Пошёл» – значит, опять ушёл в запой. Запой у Володи – дело основательное, дней на десять. А Марине надо уезжать в Рим или в Милан, на съёмки. Её вся эта ситуация с Володей очень тяготила – когда ни остаться, ни уйти. Это кого хочешь вымотает... Мало кто понимает, сколько Марина сделала для Володи. Я считаю, ради него она пожертвовала всем. Двенадцать лет опекала его. Можно сказать, он и жил все эти годы благодаря ей. У него даже строки есть: «Двенадцать лет тобой и Господом храним...» Когда недавно Марина решила продать посмертную маску Володи, какие-то его письма и бумаги, в прессе развернулась целая кампания против неё, говорили, будто она предала память Высоцкого. Бред какой-то. Она позвонила мне и сказала: «Почему они не могут оставить меня в покое? Я по-прежнему люблю Володю, кому какое дело?» Никто ведь не вспоминает, что в своё время она передала огромное количество документов из архива Высоцкого в его музей. Сразу после смерти Высоцкого так называемое его ближайшее окружение наговорило ей кучу гадостей – что он повенчался с какой-то Ксюшей и готовился развестись с нею. Марина была в ярости, потеря Володи для неё была страшной трагедией, а то, что она услышала от этих мерзавчиков, её просто добило. Позже она вспоминала: «Я сижу, снимаю посмертную маску, мне хочется его целовать, и одновременно такая ярость, что хочется дать ему, уже мёртвому, пощёчину». Страшно. А эта маска, которую она сама делала, – она, конечно, осталась у неё. Сара
Мой стойкий оловянный солдатик. Мы вместе уже больше тридцати лет. Нас познакомил Высоцкий – подарок, который он сделал мне уже после своей смерти... С Сарой Шемякин уже тридцать лет
Американцы решили сделать о нём фильм. Искали людей, знакомых с ним, узнали про меня – я тогда жил в Нью-Йорке – и попросили Сару связаться со мной, взять интервью. Она была известной переводчицей, переводила интервью для фильма. Так всё и началось.
Сара так великолепно говорит по-русски, что никому в голову не придёт, что она американка. Но гены у неё именно американских женщин, которые завоевывали Дикий Запад – толкали свои фургоны, отстреливались от индейцев, варили каши в походных палатках. Всё, что должно быть для меня в женщине, – всё воплощено в Саре. Когда мы только познакомились, она добровольно была моей моделью – я много её рисовал. Тогда же я её предупреждал, что со мной будет трудно. У меня нечеловеческий режим. Но она не испугалась, что и понятно – у неё прочная душевная основа. Для меня она просто подарок судьбы: работоспособна, вынослива, терпелива, ведёт все мои дела, переписку. Плюс ко всем достоинствам она филолог, прекрасно знающий мировую литературу. В своё время была литературным секретарем писателя Сола Беллоу, лауреата Нобелевской премии. К тому же мужества ей не занимать. Одна история с поездкой в Афганистан чего стоит: мы ездили с ней к моджахедам, вели официальные переговоры от Советского Союза, потому что моджахеды поклялись не говорить ни с кем из переговорщиков со стороны СССР. Поэтому мы с Сарой пересекли нелегально границу, были в боевом лагере Хекматияра в горах – это лагерь самых жёстких и страшных фундаменталистов. Нас могли убить в любой момент. Больше всего я корил себя за то, что потащил с собой Сару. Но мы справились. «Я женщин всегда выбирал исходя из их выносливости. Первая жена была такая, и Сара...» Я всегда говорю, что жить со мной очень тяжело. Я жалею тех женщин, которые жили со мной и живут, нужно быть солдатом, чтобы выносить мою жизнь. Сара – настоящий солдат. И этим удивительна. Ave Maria...
Мы привыкли к тому, что Париж – олицетворение любви. Возможно, так было в старину, когда Интернет и мобильные телефоны не вошли в нашу жизнь и когда человеческое сознание было иным, почти девственным. Сейчас это сугубо буржуазный город, чудовищное болото. Но. Что меня всегда поражало, так это легковесность французов, особая, непостижимая. Кажется, будто их ничто глубоко не трогает. Временами эта черта их национального характера шармирует. Они вечно весёлые, смеющиеся, легкомысленные. Поэтому так уютно себя там ощущаешь, сидя в каком-нибудь кабачке или на берегу Сены. Это странный мир кабаре, изящных отношений, флёра, разлитого в воздухе, он чувствуется и в отношениях между людьми. Лёгкость бытия, что ли... portret.jpg Поэтому только в Париже я с восхищением наблюдаю за пожилыми женщинами. Иногда приходится ранним утром где-нибудь прикорнуть в ожидании, когда откроется лавка сапожника. И вот я смотрю и вижу: идёт женщина, ей лет семьдесят пять, не меньше, но она прекрасно одета, у неё ухоженное лицо, причёска как полагается, видно, что она регулярно заходит к парикмахеру, маникюр сделан. Она садится за столик кафе и спокойно, с достоинством пьёт свою законную чашку кофе. У неё красивая осанка, она умиротворена, счастлива и спокойна. Она не вздрагивает от мысли: «Что будет завтра?» Чувствуется, что государство о ней заботится – во Франции хорошее социальное обеспечение, достойные пенсии. Но дело не только в этом. Ещё Шагал, когда его спрашивали: «Почему вы выбрали для жизни Францию?» – отвечал: «Здесь любая консьержка понимает, что такое искусство и любовь...». Я не могу сказать, что француженки красивы, скорее наоборот, но они умеют себя подать, умеют следить за собой, правда, больше всего это проявлено именно в облике пожилых людей. Молодые французские женщины так сейчас за собой не ухаживают. Похоже, вся Франция меняется, так сказать, в силуэте.
И тем обиднее мне за русских женщин, потому что они удивительные: несут на себе чудовищные нагрузки – содержат в чистоте свои дома, заботятся о пьяных мужьях, растят детей и внуков, зарабатывают на жизнь. Чем вызывают у меня всегда восхищение – и эстетическое, и человеческое. В силу такого образа жизни и складывается удивительно прочный характер русской женщины. Но эта же жизнь настолько изматывает, что в пятьдесят – шестьдесят лет женщина просто перестаёт за собой следить. Какая осанка и умиротворение, когда столько нужно вынести и сдюжить! Стране и многим мужчинам нужны женщины-солдаты, но не превращать же в них всех... Записала Кристина Французова-Януш
Самые короткие в мире рассказы
Однажды редактор журнала New Time Стив Мосс решил провести конкурс, участникам которого предлагалось написать рассказ длиной в 55 слов, но чтобы при этом в тексте сохранялись стройный сюжет, проработанность персонажей и необычная развязка. Он получил отклик таких масштабов, что по результатам конкурса удалось собрать целый сборник, получивший название «Самые короткие в мире рассказы».
Несчастная
Говорят, зло не имеет лица. Действительно, на его лице не отражалось никаких чувств. Ни проблеска сочувствия не было на нем, а ведь боль просто невыносима. Разве он не видит ужас в моих глазах и панику на моем лице? Он спокойно, можно сказать, профессионально выполнял свою грязную работу, а в конце учтиво сказал: «Прополощите рот, пожалуйста». Дэн Эндрюс
Рандеву
Зазвонил телефон.
— Алло, — прошептала она.
— Виктория, это я. Давай встретимся у причала в полночь.
— Хорошо, дорогой.
— И пожалуйста, не забудь захватить с собой бутылочку шампанского, — сказал он.
— Не забуду, дорогой. Я хочу быть с тобой сегодня ночью.
— Поторопись, мне некогда ждать! — сказал он и повесил трубку.
Она вздохнула, затем улыбнулась.
— Интересно, кто это, — сказала она. Николь Веддл
Чего хочет дьявол
Два мальчика стояли и смотрели, как сатана медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все еще туманил их головы.
— Слушай, чего он от тебя хотел?
— Мою душу. А от тебя?
— Монетку для телефона-автомата. Ему срочно надо было позвонить.
— Хочешь, пойдём поедим?
— Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.
— Ничего страшного. У меня полно. Брайан Ньюэлл Яндекс.Директ Как легко прокачать свой голос?
5 секретных техник вокала, которые не преподают в музыкальных школах! Бесплатно!
Судьба
Был только один выход, ибо наши жизни сплелись в слишком запутанный узел гнева и блаженства, чтобы решить всё как-нибудь иначе. Доверимся жребию: орел — и мы поженимся, решка — и мы расстанемся навсегда.
Монетка была подброшена. Она звякнула, завертелась и остановилась. Орел.
Мы уставились на нее с недоумением.
Затем, в один голос, мы сказали: «Может, еще разок?» Джей Рип
Вечерний сюрприз
Блестящие колготки туго и соблазнительно облегали прекрасные бедра — чудесное дополнение к легкому вечернему платью. От самых кончиков бриллиантовых сережек до носков изящных туфелек на тонких шпильках — все было просто шикарно. Глаза с только что наведенными тенями рассматривали отражение в зеркале, и накрашенные яркой красной помадой губы растягивались от удовольствия. Внезапно сзади послышался детский голос:
«Папа?!» Хиллари Клэй
Благодарность
Шерстяное одеяло, что ему недавно дали в благотворительном фонде, удобно обнимало его плечи, а ботинки, которые он сегодня нашел в мусорном баке, абсолютно не жали.
Уличные огни так приятно согревали душу после всей этой холодящей темноты...
Изгиб скамьи в парке казался таким знакомым его натруженной старой спине.
«Спасибо тебе, Господи, — подумал он, — жизнь просто восхитительна!» Эндрю Э. Хант
Высшее образование
— В университете мы просто протирали штаны, — сказал Дженнингс, вымывая грязные руки. — После всех этих сокращений бюджета они многому вас не научат, они просто ставили оценки, и все шло своим чередом.
— Так как же вы учились?
— А мы и не учились. Впрочем, можешь посмотреть, как я работаю.
Медсестра открыла дверь.
— Доктор Дженнингс, вы нужны в операционной. Рон Баст
Решающий миг
Она почти слышала, как двери ее тюрьмы захлопываются.
Свобода ушла навсегда, теперь ее судьба в чужих руках, и никогда ей не увидеть воли.
В голове ее замелькали безумные мысли о том, как хорошо бы сейчас улететь далеко-далеко. Но она знала, что скрыться невозможно.
Она с улыбкой повернулась к жениху и повторила: «Да, я согласна». Тина Милберн
Прятки
— Девяносто девять, сто! Кто не спрятался, я не виноват!
Я ненавижу водить, но для меня это гораздо легче, чем прятаться. Входя в темную комнату, я шепчу тем, кто затаился внутри: «Стукали-пали!».
Они взглядом провожают меня по длинному коридору, и в висящих на стенах зеркалах отражается моя фигура в черной сутане и с косой в руках. Курт Хоман
Постельная история
— Осторожнее, детка, он заряжен, — сказал он, возвращаясь в спальню.
Ее спина опиралась на спинку кровати.
— Это для твоей жены?
— Нет. Это было бы рискованно. Я найму киллера.
— А если киллер — это я?
Он ухмыльнулся.
— У кого же хватит ума нанять женщину для убийства мужчины?
Она облизнула губы и навела на него мушку.
— У твоей жены. Джеффри Уитмор
В больнице
Она с бешеной скоростью гнала машину. Господи, только бы успеть вовремя.
Но по выражению лица врача из реанимационной палаты она поняла все.
Она зарыдала.
— Он в сознании?
— Миссис Аллертон, — мягко сказал врач, — вы должны быть счастливы. Его последние слова были: «Я люблю тебя, Мэри».
Она взглянула на врача и отвернулась.
— Спасибо, — холодно произнесла Джудит. Барнаби Конрадеще
Начало
Она была зла на него. В своей идиллической жизни они имели почти все, но она жаждала одного — того, чего у них никогда не было. Только его трусость была помехой.
Потом надо будет избавиться от него, но пока еще рано. Лучше быть спокойной и хитрой. Прекрасная в своей наготе, она схватила плод.
— Адам, — тихо позвала она. Энрике Кавалитто
Окно
С тех пор, как Риту жестоко убили, Картер сидит у окна. Никакого телевизора, чтения, переписки. Его жизнь — то, что видно через занавески. Ему плевать, кто приносит еду, платит по счетам, он не покидает комнаты. Его жизнь — пробегающие физкультурники, смена времен года, проезжающие автомобили, призрак Риты.
Картер не понимает, что в обитых войлоком палатах нет окон. Джейн Орви
В саду
Она стояла в саду, когда увидела, что он бежит к ней.
— Тина! Цветочек мой! Любовь моей жизни!
Наконец-то он это произнес.
— О, Том!
— Тина, мой цветочек!
— О, Том, и я тоже люблю тебя!
Том приблизился к ней, встал на колени и быстро отодвинул ее в сторону.
— Мой цветок! Ты же наступила на мою любимую розу! Хоуп Эй Торрес
В поисках Правды
Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
— Вы — Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
— Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
— Скажи им, что я молода и красива! Роберт Томпкинс
Господь появляется и говорит: это все понятно, но ты мне вот что скажи
- продлевать будем? Когда-то в детсве отец сказал : " а счастье.. оно бывает разное.."
Я думала.. ну что за глупости.. счастье.. оно ведь счастье - это когда
все идеально - хорошо. .. абсолютно всё.
И только теперь.. спустя годы.. я начинаю его понимать.. Счастье не
абсолютно.. оно относительно.. Счастье.. это когда не болит...
Счастье.. когда здоровы дети...
Счастье.. когда есть кому рассказать свой сон..
Счастье.. когда есть о ком подумать в одиночестве..
Счастье.. когда есть кому подумать о тебе..
Счастье.. когда есть дом.. в который хочется возвращаться..
Счастье.. когда на душе покой..
Счастье.. когда твои дети выросли достойными людьми..
Счастье.. когда у тебя есть утро....
Счастье.. когда тебе звонят просто так..
Счастье.. это просто отсутствие несчастья...
Счастье.... его на самом деле так много.. а мы его все ждем и ждем..
не зная.. что оно-то бывает разное...
Счастья Вам.. и Вашим близким..
Источник: http://newrezume.org/news/2018-03-20-27774?utm_source=copypast
40-летних людей. И всё же победу пожилого поколения "по очкам" психологи объясняют просто: оно выросло в ту эпоху, когда не было смартфонов, гаджетов и прочей современной техники, а потому им приходилось хранить огромный массив информации, что называется, в уме – номера телефонов близких людей, адреса, даты их рождений и т.д. В результате почти каждый из участников "пожилой группы" (суммарный возраст которой составил почти 1000 лет) наработал собственные методы ассоциативного запоминания, который и использовал при тестировании. Напротив, современные подростки и молодые люди вообще не прилагают никаких усилий, чтобы запоминать номера телефонов, даты и даже дорогу к тому или иному месту. Зачем, если всю эту информацию можно получить простым нажатием кнопки, а до нужного адреса тебя доведет спутниковый навигатор?! Однако в связи с этим неминуемо возникает вопрос о том, какими же изменениями чреваты все эти технические новшества для будущего человечества – для силы его памяти, интеллекта, способности к творческому мышлению? -- В целом сам процесс развития человечества идет по пути ослабления первичных видов памяти, т.е. это своего рода нормальный эволюционный процесс, -- говорит израильский антрополог Лион Тамир. -- Достаточно вспомнить, что до изобретения книгопечатания книги были редкостью, и большинство людей хранило свои знания и жизненный опыт в устной форме. С появлением книг необходимость в сохранении огромного массива профессиональных сведений отпала, а сама природа всего живого устроена на принципе экономии энергии: если мозгу не нужно тратить энергию на запоминание, он ее тратить не будет! А это неминуемо сказывается на его работе в целом. Любопытно, что, несмотря на появление печатных книг, евреи продолжали заставлять своих детей заучивать наизусть огромные массивы священных текстов и комментариев к ним, иименно этим, а не какими-либо другими факторами,возможно, объясняется та роль, которую евреи играют в развитии мировой науки и культуры. Эксперименты, проведенные в странах Запада, однозначно свидетельствуют о том, что появление новых технологий, заменяющих зрительную, слуховую, ассоциативную и прочие виды памяти, приводит как к ослаблению процесса усвоения новых знаний (так как память и обучение – связанные процессы), так и к появлению "белых пятен" в воспоминаниях людей всех возрастов. Так, по возвращению из туристических поездок, большинство людей сегодня затрудняются перечислить увиденные ими достопримечательности и описать их (оказывается, после того, как они были сфотографированы на камеру смартфона, мозг считает ненужным сохранять их в памяти!). Впрочем, этот феномен был развит и раньше, в эпоху обычной "пленочной фотографии", ноне в такой степени. Тем не менее, широкую известность в психологии получил случай, когда 50-летний мужчина с трудом мог воспроизвести увиденное за время поездки за рубеж, за исключением одного места, которое он описал во
всех подробностях. Как выяснилось, именно в этом месте у него сломался фотоаппарат. Ослаблению памяти и способности к концентрации у нового поколения в немалой степени способствует также то, что любую требуемую им информацию можно сегодня получить с помощью интернета, без всякой
необходимости искать ее в книгах; тексты, которыми мы обмениваемся через мобильные телефоны, предельно кратки и на их прочитывание и осмысление не нужно тратить много времени (т.е. не надо концентрироваться!), и мало кто задумывается, что, на самом деле, это – еще один удар по развитию нашего мозга в целом. Принцип здесь тот же, что и при физическом развитии тела – отказывая мозгу в тренировке, мы вольно или невольно ослабляем его. Наконец, еще одним следствием просиживания молодого поколения у компьютера и пользование навигационными системами, стало уменьшение егоспособности ориентироваться в пространстве. Само ощущение пространства у нынешних подростков и молодежи в странах Запада несколько иное, чем у пожилых и людей среднего озраста: оно их пугает и, оказавшись на улице, они спешат как можно скорее добраться с помощью навигатора до нужного места и снова оказаться в помещении. А теперь главное: анализируя идущие процессы, западные психологи и психиатры сходятся во мнении, что если раньше официальной чертой, с которой начиналось ослабление памяти, считались 50 лет, то уже через десятилетие она сдвинется к 40 годам. Соответственно, в ближайшие десятилетия начнет значительно уменьшаться возраст, при котором начинает развиваться болезнь Альцгеймера и другие виды "старческой деменции" – он сдвинется к 60 годам. Остановить этот процесс можно пока только одним путем – не полагаться на смартфоны, гаджеты и все прочее, а постоянно тренировать память и интеллект. Любопытно, что недавнее исследование, проведенное в Великобритании, показало, что в наименьшей степени по сравнению с другими группами населения страны болезнь Альцгеймера встречалась у престарелых лондонских таксистов. Никакого другого объяснения, кроме того, что они должны были постоянно держать в памяти крайне запутанную карту английской столицы, этому феномену найти не удалось. А вы говорите "навигатор"…
Она была шестой женой Юрия Нагибина, знаменитого писателя, классика советской литературы, плейбоя своего времени, «господина Синяя Борода», как его нередко называли, а он - её третьим мужем. Но это был именно тот брак, что заключается на небесах. Как это всё вышло? К пятидесяти годам, встретив Алису, Нагибин обрел, наконец, настоящую любовь и счастье. Их семейная жизнь длилась двадцать пять лет, они успели отпраздновать серебряную свадьбу. Он называл жену Алисой, хотя настоящее её имя - Алла. Просто картавость Нагибина делала произнесение им двойного «л» почти невозможным, а вот «Алису» он выговаривал безупречно.
Вообще-то Юрий Маркович часто попадал в плен женской красоты. Впервые он женился на Марии Асмус, дочери известного литературоведа, профессора литературного института. Во второй раз Юрий Маркович связал себя узами брака с дочерью директора ЗИЛа Валентиной Лихачевой. Потом была артистка эстрады Ада Паратова, с которой и после развода и он, и Алла продолжали по-дружески общаться. Четвёртой женой стала Елена Черноусова, которой впоследствии Алла много помогала, как и её сыну от первого брака Саше, - она не испытывала ревности к бывшим жёнам Юрия, считая их его неотъемлемой частью. Была женой Нагибина и изумительная поэтесса Белла Ахмадулина. И наконец, она, Алиса, Алла. С первого взгляда и до его последнего вздоха.
Питер и Москва Алла - ленинградка, по-ленинградски сдержанная, немногословная, рассудительная, блокадница с подорванным с детства здоровьем. Худое большеглазое лицо, твердая неясность довольно большого рта, тонкие длинные пальцы. Долгая улыбка, щегольский вскид головы. Она часто болела, легко мерзла, легко простужалась, легко уставала. Её мягкость, податливость, женственность имела чёткий предел, обрываясь там, где, по её мнению, начиналась глупость, вздор или «мистика» - последним словом определялось всё, выходящее из границ чистой логики. Они с Юрием происходили не только из разных городов, классически противоположных друг другу, но, по сути, и из разных эпох - Алла родилась в год, когда Юрий заканчивал школу. Друг друга они нашли после семейных крушений и старались не ворошить прошлое. Если у Нагибина было детство на Чистых прудах, непреходящая ценность, детство, многократно описанное им в рассказах и представлявшее для него целый мир, в который он погружал читателя - без этого детства он был бы неполон, не равен себе настоящему, - то Алла избегала воспоминаний о своем детстве. Потому что её детством, её Чистыми прудами было Пискаревское кладбище.
Алла не помнила ничего довоенного. Ей отшибло память первой же бомбежкой... А Юрий около трёх месяцев воевал на Ленинградском фронте, один день провёл в блокадном городе, не зная, что там живёт девочка, питающаяся клеем, его будущая жена, последняя в его жизни женщина - та, что закроет ему глаза... До их знакомства пройдёт еще двадцать с лишним лет.
... Первый раз Алла вышла замуж за Владимира Хомякова. Это был очень красивый мальчик, архитектор. А Алла училась в институте иностранных языков на английском отделении. Сначала она хотела поступить в медицинский, но завалила физику. Их брак трудно было назвать браком в полном смысле. Алла жила у мамы, а Володя уехал в Прибалтику, и новоиспеченные супруги все время ездили друг к другу. Это были восторженные встречи с цветами, рестораны, отель в бывшем старинном костеле. Это был очень красивый роман, он продолжался года четыре, а потом Алла вдруг поняла, что этот человек ей совершенно чужой. Она сказала ему об этом и запомнила огромную пепельницу, заполненную окурками. Они расстались. Случались какие-то короткие романы, но жизнь как-то отводила её в сторону. Алла верила в судьбу и верит до сих пор, и если человеку что-то суждено, это обязательно проявится. Как любила говорить её мама: «Судьба придёт, на печке найдёт». В одной компании Алла познакомилась с человеком - его звали Ник Колясин, но тогда она не думала, что выйдет за него замуж. Очень умный и интеллигентный, Ник сделал карьеру как инженер, оставаясь при этом гуманитарием, книжником и меломаном. Они поселились в небольшой квартире в хрущёвском доме на окраине Ленинграда. Жили очень весело, радостно, у них было много друзей. Квартира всегда была наполнена людьми. Аллу неожиданно заинтересовал дизайн пространства. Она привозила из Прибалтики какие-то торшеры, занавески, создавала интерьер, и это у неё получалось. Потом они переехали в центр Ленинграда к Александро-Невской лавре. Первое, что сделала Алла, - сама отциклевала паркет и вмонтировала ванну в кухню - в квартире почему-то не предусмотрели ванную комнату. В огромной сорокаметровой комнате по-прежнему собирались друзья, и сами Алла с Ником часто ходили в гости.
Позднее, уже живя с Нагибиным, Алла с таким вкусом и мастерством оформила интерьер их дачного дома в писательском посёлке, что его снимал американский «Вог» и итальянский журнал «Пространство дома», а потом она построила новый дом без помощи архитекторов и дизайнеров, объяснив строителям на коробке из-под вермишели, что она хочет. Когда Юрий увидел этот дом, он сказал ей: «Заел я, Алиса, твой талант». Она составляла удивительно красивые букеты и продолжает делать это сейчас. Ей не раз предлагали участвовать в конкурсах цветоводов, в телевизионных цветочных шоу, но она неизменно отказывалась. Её дом - удивительный оазис красоты, эстетики, безукоризненного порядка и тонкого аромата, хотя она живёт одна. Казалось бы, для кого создавать красоту? Но жить по-другому Алла не может. Она обладает редкой способностью превращать жизненное пространство вокруг себя в нечто красивое и совершенное. С первого взгляда В 1966 году на Масленицу друг семьи сценарист Саша Шлепянов пригласил к себе гостей. Алла узнала, что там будет Юрий Нагибин со своей тогдашней женой Беллой Ахмадулиной (он называл её Геллой).
Тогда на экраны только что вышел фильм «Председатель», и Нагибин был очень популярен. Алла читала его книги, от своих подруг знала немного о его жизни, но знаменитостями она не интересовалась. В гости Алла опоздала. Когда она вошла, она увидела огромный стол и человека за столом, который выделялся из всех - очень красивого, элегантно одетого, аристократичного. Это был Нагибин. Их взгляды встретились.
«Подали чай, - рассказывает Алла, - и вдруг Нагибин предложил мне пойти выпить чаю на кухню. Я согласилась. Мы пили чай с вареньем из апельсиновых корочек. Он сказал мне: «Приезжайте в Москву! Я вам такую Москву покажу!». А я собиралась в столицу в командировку и ответила ему, что, скорее всего, приеду. Нет, я сразу не влюбилась, просто обратила на него внимание. Меня поразила его аристократичность. Это в Юре от матери, потомственной дворянки Ксении Алексеевны Каневской, из очень известного рода. Он же мне потом сказал, что влюбился в меня с первого взгляда, в тот самый миг, когда я в шубе, ещё не раздевшись, заглянула в комнату. Но вечер закончился, и мы вернулись - каждый в свою жизнь».
Вскоре Нагибин вновь приехал в Ленинград - он часто туда ездил и стал узнавать у общих друзей Аллин телефон. Друзья почему-то переставили в номере две последние цифры - то ли случайно, то ли намеренно, и Юрий никак не мог дозвониться до Аллы. Но в конце концов дозвонился - навёп справки, где работал муж Аллы, и через секретаря узнал телефон.
«Я собиралась выходить из дома, вдруг зазвонил телефон, и в трубке голос Нагибина, - рассказывает Алла. - Он назначил мне встречу в ресторане. Я что-то провозилась и пришла очень поздно. А он с кем-то поспорил, что я не приду. Но я всё же пришла. Юра на машине начал ездить в Ленинград - сначала раз в неделю, потом чаще. Мы ходили по ресторанам, и в конце концов между нами случилась близость -в гостинице, где Юра остановился... Он признался мне в любви, а я не позволяла себе влюбляться... Потом он стал вызывать меня в Москву, говорил, что, если я не приеду, он умрёт. Чаще всего это случалось, когда он перебирал, и мне надоело без конца отпрашиваться с работы и мчаться к нему. Однажды я пригласила его к себе - Ника не было дома, - и Юра пришёл с цветами, скупленными, наверное, со всего Кузнечного рынка. Пока я металась по квартире в поисках ваз, кастрюль и вёдер для цветов, он предложил мне выйти за него замуж и переехать к нему в Москву».
Алла не думала об этом, не думала по многим причинам, но прежде всего это была пугающая еёнеобходимость оставить Ленинград. На этот шаг она долго не могла решиться, года два тянула с отъездом. Ленинград очень много значил для неё. Это был не просто город, где она родилась, - он впитался во все её поры. А Москва была для неё другой, неизведанной планетой, чужим, купеческим городом. Кроме того, она знала о бесконечных любовных похождениях Юрия, его многочисленных браках, о его непростом доме, о его маме, на которую он молился (впоследствии её неровное отношение к Алле приняло характер ревности-ненависти, так что Юрий однажды ей сказал: «Каждый камень, брошенный в Аллу, попадает мне в лицо. И если вы этого не поймёте, нам придётся разъехаться»). Главным мужчиной для его матери всегда был он, Юра, несмотря на то, что у неё было три мужа, - отец Юрия Кирилл, расстрелянный за участие в антоновском мятеже ещё до рождения сына; Марк Левенталь, которого Юрий считал своим отцом и взял его отчество, - тот был сослан в сталинские лагеря; и писатель Яков Рыкачев, с которым Ксения Алексеевна прожила пятьдесят лет. Всегда так получалось, что жизнью Юрия руководила мама, внешне похожая на актрису Елену Гоголеву. Здесь, в родном городе, у Аллы было много друзей, и они предсказывали, что все это несерьёзно, что Юрий приедет и уедет, и на этом все закончится.
Но они ошибались... Запись из дневника Нагибина от 22 августа 1968 года: «Вернулся из Ленинграда, куда ездил на машине. Ездил сложно, тяжело, пьяно, а кончил поездку трезво, нежно и печально, как в прежние времена, когда душа ещё была жива во мне. И этим я обязан молодой женщине, чуть смешной и остропритягательной, рослой, с тонкой талией и тяжёлыми бедрами, полными ногами и узкими руками, странно, как-то вкось разрезанными глазами и большим нежным ртом. Я прожил с ней после мелкого, пустого распутства пять таких дней любви, каких не знал во всю жизнь.
Встретившись с Аллой, писатель начал удивительно обострённо ощущать жизнь, её запахи и краски, звуки и голоса, цвета и оттенки. Перестали опадать целыми гроздьями бездельные дни. Как в молодости. А ведь он уже далеко не молод. За плечами груз прожитых лет, событий, впечатлений, ошибок, встреч и расставаний. Какая-то новая струнка в нем робко зазвучала, и вибрацию этой струнки он ощущал удивленно и восторженно-недоверчиво
Как боялись окружавшие писателя люди, даже почему-то самые близкие, что ему опять будет хорошо! Как они все ополчились на бедную Аллу! Что это вдруг Юра привёз из Ленинграда жену, когда у нас в Москве своих полно - красавиц и умниц! Ладно, бы какая-нибудь голливудская знаменитость, ей бы простили -американка. А тут обыкновенная замужняя женщина, не звезда, не дочь влиятельных родителей. Что он в ней нашёл? Непонятно кто, а взяла и увела такого мужика, каких единицы - очень красивого, талантливого, знаменитого и к тому же богатого. Существовал миф о невероятном богатстве Нагибина, который не всегда совпадал с реальностью. Да, он был состоятельным человеком и при этом очень щедрым. Он жил на широкую ногу, за ним всегда ходила толпа прихлебателей. А Юрий повторял, как заклинание: «Алла, приди и закрой меня своим большим телом от всех наваждений!» И Алла приезжала по первому зову и спасала от пьянства и тоски, от бытовых невзгод и неудач, и пробуждала новую тягу к творчеству.
«К тому времени я уже внутренне освободилась от своего брака и полюбила Юру, - рассказывает Алла. -Я уже понимала, что я у него в руках. Образно говоря, «бодался телёнок с дубом». Было смешно с Юрой бороться, но я боролась до последнего. На меня повлияла моя мама, которая попросила показать ей Юру. А на «Ленфильме» тогда снимали фильм по его сценарию. Открываем дверь и видим, что по лестнице поднимается Юра, а за ним не кончается поток людей. Он привёл к нам в гости всю съёмочную группу! Процессия шла с корзинами, полными бутылок шампанского и коньяка, фруктов и всякой снеди. Когда вечер закончился и все разошлись, я пошла спать, а Юра с мамой проговорили на кухне до утра. Юра всё просил мою маму рассказать, какая я была маленькая. Он спросил: «А вы Аллу крестили?». Но в то время это было невозможно. Потом он меня крестил и хотел со мной венчаться. Хотел, чтобы был настоящий брак, но я венчаться не стала. Утром мама мне сказала: «Он очень хороший человек». И я решилась переехать к нему насовсем».
Это случилось после новогодних праздников, 10 января 1969 года. Нагибин подробно описывал нехитрый скарб любимой женщины. Алла переехала «с двумя телефонными аппаратами, кастрюльками, чашками, хлебницей. Одновременно прибыла ещё ранее отправленная малой скоростью газовая плита, приобретённая Аллой в Ленинграде. Приезд этого агрегата вызвал куда большее волнение в доме, нежели прибытие моей новой и, вероятно, последней жены. Это невероятно характерно для нашей семьи. Два дня у меня такое чувство, будто моё сердце закутали в мех». С этим закутанным в мех сердцем Нагибин проживет отпущенные ему двадцать пять лет...
Регистрация их брака состоялась 30 апреля. Накануне Нагибин записывал: «Не отболел, не отвалился струп, а я снова лезу на рожон. Поистине, каждый спасается, как может. Впервые я делаю это по собственному желанию, без всякого давления извне, с охотой, даже радостью и без всякой надежды на успех. Я устал, очень устал. Быть может, меня ещё хватит на тот, главный рассказ, а потом нужен отдых. Серьёзный и ответственный, с лечением, режимом, процедурами. Иначе я вконец перегорю».
Подводя итоги 1969 года, прожитого вместе с Аллой, Нагибин почувствовал, что это был для него год творческой концентрации и открытия в себе нового. Он написал свою лучшую повесть «Пик удачи» и лучший рассказ «И вся последующая жизнь». Вышла лучшая его книжка «Чужое сердце». А главное, писатель считал, что он стал лучше писать.
Вдвоём «Только когда мы стали жить вместе, я начала понимать, что это за человек - Юрий Нагибин, - рассказывает Алла. - Удивительно, но при всей бурной молодости Юра сохранил внутреннюю чистоту души. Мы встретились с ним зрелыми людьми. Меня потрясло, насколько он оставался целомудренным. Хотя за ним всегда следовал шлейф романов, но он оставался скромен и неразвращён... Он не был блестящим кавалером. Юра человек искреннего порыва. Он жил мощно, как сам и написал про себя в дневнике: «Жил размашисто, сволочь такая». Он охотился, рыбачил, любил женщин, был красив, независим. За ним тянулся шлейф сплетен, легенд.
При этом он был невероятно дисциплинирован. Его день был расписан по часам. Работал у себя в кабинете, на втором этаже. Вставал в семь, делал зарядку, в восемь спускался вниз, и на столе должен был стоять легкий завтрак: геркулесовая каша на воде, три штучки кураги, два расколотых грецких ореха и чашка кофе. Если это было готово в четверть девятого, он очень сердился. Если обед запаздывал -а обедал он в два часа, -рвал и метал... После обеда отдыхал и снова работал до семи—восьми. Потом закрывал дверь кабинета и включал музыку. Слушал романсы, оперы, которые знал наизусть - еще в школьном возрасте постоянно ходил в Большой «на протырку». И включал на такую громкость, что голоса Паваротти или Миреллы Френи разносились по всему поселку. Он обожал Лемешева и воспринял его смерть, как глубокую личную утрату. А когда работа срочная, мог просидеть за письменным столом до пяти утра. Он работал всегда –и в будни, и в праздники. Все годы с ним я прожила под стук пишущей машинки, он был трудоголик. Недаром среди писателей ходила поговорка: «Работает, как Нагибин».
Если музыка и литература были неотъемлемой частью жизни Юрия, то Алла была равнодушна к этим видам творчества, почти не читала книг, но однажды Юрий навязал ей Пруста, и с тех пор каждый год она пропускала через себя всю эпопею. О своих впечатлениях помалкивала, но однажды обмолвилась, что это не продукт памяти, а творчество. Что Пруст использует материал собственной жизни не для воспроизведения реального прошлого, а для создания параллельного мира, лишь относительно похожего на истинно бывший. И Юрий Маркович был несказанно удивлен, когда в двухтомном исследовании английского литературоведа, посвятившего всю жизнь Прусту, нашёл подтверждение Аллиной догадки. Ему хотелось узнать, как же Алла догадалась об этом, но она не умела или не хотела объяснять. Она, честно говоря, не любила напрягать ум, и Юрий часто говорил ей: «Алиса, включи голову!». Но при этом Алла буквально ошеломляла мужа своей проницательностью и глубиной оценок людей и обстоятельств, но оценки эти рождались как бы сами собой, без её участия. Интересовали её люди близкие и далёкие, продавцы магазинов, шоферы, почтальоны. Вообще-то молчаливая, она могла говорить о них долго и подробно, с живым блеском в спокойных серых глазах.
После него
Врачебная ошибка, допущенная в Москве, стоила Алле нечеловеческих испытаний, бессчетного количества операций и восьми лет вынужденной жизни в Америке. Ещё при жизни Юрия у неё побаливала правая щека, но она не обращала на это внимания -поболит и перестанет. Когда Нагибин умер от сердечного приступа - это случилось 17 июня 1994 года, ему было семьдесят четыре, - Алла целиком посвятила себя работе в художественной галерее и не следила за своим здоровьем. Как выяснилось, много лет назад во время лечения зубов ей занесли инфекцию. Её можно было быстро вылечить антибиотиками, но врачи этого не распознали, медлили, запретили антибиотики, потом сделали операцию и только разнесли инфекцию по организму. Исправлять ошибку и спасать свою жизнь Алла уехала в Америку - в джинсах и свитере, с маленьким чемоданчиком, думая, что скоро вернётся, но и за океаном все прошло отнюдь не гладко. Болезнь прогрессировала, Алла много раз была на грани жизни и смерти, на какое-то время в буквальном смысле слова лишилась лица - врачи прятали от неё зеркала. Когда медсестра, нарушив запрет, прикатила ей в палату трюмо, из её груди при виде собственного лица вырвался дикий вопль ужаса. Щека прорвалась насквозь, был поврежден глаз, но Алла упорно, стиснув зубы, боролась за свою жизнь и красоту на пределе человеческих возможностей. Она поняла главное: человек имеет огромные запасы прочности, и об этом он даже не подозревает. За эти годы ей пришлось провести под наркозом тридцать девять часов. Тридцать килограммов сильнейшего антибиотика ей ввели в кровь. Она перенесла шестьдесят две барокамеры и девять операций по введению катетера в сердце. Непонятно, как она выдержала все это. Каждый год она стремилась уехать из Нью-Йорка после очередной пластики. Но болезнь неумолимо возвращалась, и все начиналось сначала. Порой Алле казалось, что ей больше не увидеть родного дома. Что же держало ее на краю, не давая сдаться?
«Эмигрировать я не собиралась. Я хотела как можно скорее вернуться домой, в Россию, - рассказывает Алла. - И эта настоящая, жгучая тоска по своему дому придавала мне силы в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Я упорно не обзаводилась в Америке бытом, всё время сидела на чемоданах. Я сказала себе: я сильная, я должна выздороветь и возвратиться домой. Во что бы то ни стало. И я победила».
Пройдя через невозможные испытания, Алла осталась жить. Свою задачу она теперь видела в том, чтобы сохранить память о Юрии, не дать забыть о нём. 3 апреля исполняется девяносто лет со дня рождения Нагибина. К этой дате Алла издала дневник своего мужа. «Жила легенда о Нагибине, - говорит она, - благополучном, имевшем все мыслимые и немыслимые награды, преуспевающем... Так ли это? Все ответы в «Дневнике». Не забудем, что у этого «удачливого» и «благополучного» в сорок три года случился первый инфаркт! Это не мемуары, не воспоминания, не художественная проза - это документ. Была ли судьба Нагибина-писателя счастливой? Опять же все - в «Дневнике». Я думаю, писатель и счастье - понятия несовместимые. Из счастья ничего не рождается, рождается из муки... Его лучшая проза была написана в конце жизни. И это был другой Нагибин. Многие его не приняли. Даже я вначале. А потом поняла: просто он расплевывался с прошлым теми словами, которые оно заслуживало. Рухнула не только внешняя цензура, но и тот внутренний цензор, который был посильнее первого. Может, этот долг - сказать все, о чем думал всю жизнь, - и держал его. А сказал - и умер...
И вновь - нагибинский «Рассказ синего лягушонка», потому что лучше, чем сказал о любви даже после смерти Нагибин, не скажет никто: «Для тех, кто живёт по злу, жизнь - предприятие, но для большинства людей она - состояние. И в нём главное - любовь. Эту любовь уносят с собой во все последующие превращения, безысходно тоскуя об утраченных. О них скрипят и стонут деревья, о них вздыхают, шепчут травы, называя далёкие имена. Я все это знаю по себе: едва соприкоснувшись в новом своём облике с предназначенной мне средой обитания, я смертельно затосковал об Алисе».
И как тут не вспомнить слова Шарля Бодлера: «Женщина - это приглашение к счастью». Источник: журнал STORY, апрель 2010г. Елена Ерофеева-Литвинская
Один американский журналист во время телеинтервью спросил напрямую: «То, какая ты сейчас, – это Козакова работа? Он тебя слепил?» Аня к таким вопросам привыкла. У неё даже есть несколько вариантов ответа, способных удовлетворить всякое любопытство. А как было на самом деле? Вот именно –что это было? Иногда она думает, что, как библейская Ева, произошла из ребра Михаила. Очень юной оказалась в очень мощной среде под названием «Михаил Козаков». Попала в зону притяжения огромной планеты и понеслась по этой орбите. «Он меня не подавлял. Я сама себя никогда не принижала, – говорит Аня, – просто сразу было ясно, что есть большой – Он и я – часть этого большого. Все, кто хорошо знают Мишу, меня легко поймут». Попробуем и мы. – Наш с Козаковым путь к другу был сочинён на небесах, ни один из нас не мог даже близко предположить, что это с нами, такими разными, может произойти. Я собиралась уезжать в Германию к мужу. Мы с ним только-только поженились. Через неделю после свадьбы он уехал в Берлин, где должен был приступить к работе, а я занималась документами для выезда. Всё это произошло скоропалительно, в основном ещё и потому, что в те времена неженатому мужчине не позволили бы работать за границей. А у меня тоже была причина для изменений в жизни – я рассталась с мужчиной, с которым были запутанные, сложные отношения. История этого романа довольно необычна для нашего времени. Вначале я его игнорировала. Но он был старше меня, опытнее. Известный человек, не привыкший к отказам. Поняв, что не произвёл на меня никакого впечатления после попыток поухаживать, применил весьма неординарную тактику – на личных встречах настаивать не стал, а начал звонить по телефону. И вести со мной чудесные разговоры хорошо поставленным голосом. Обо всём на свете. Он был умён, образован и проницателен. Женщина любит ушами – сказано про меня. В какой-то момент я поняла, что уже не могу жить без этих бесед. Почти год каждую ночь в моей квартире раздавался звонок. Мы разговаривали часами. Я привыкла и ждала этих звонков, просто неслась домой к телефону каждый вечер. Когда он однажды не позвонил, я чуть не сошла с ума от отчаяния. Мобильных телефонов не было, он в бесконечных разъездах, как я его найду? Вот тут-то я и поняла, что попалась и просто не представляю своей жизни без этих звонков. Когда мы наконец встретились, было ощущение, что знаем друг друга вечность. Так начался роман, который продлился несколько лет. Всё было не так просто. Его пугала разница в возрасте, появилась ревность. Хотя поводов я не давала – ни о ком другом даже помыслить не могла, но он часто уезжал, и наши разговоры по телефону превратились в мои отчёты, где я была, с кем и почему. Движения в отношениях не было – мы жили раздельно, при всех страстях у каждого так или иначе была своя жизнь. Мучительная история. Мы расставались, но надолго не получалось. Замкнутый круг. В какой-то момент я поняла, что кто-то из нас должен принять решение. Этим кем-то пришлось стать мне. За мной очень активно ухаживал молодой человек. Он был славный, я ему действительно очень нравилась, да и мне он был симпатичен. А тут ещё и обстоятельства – ему нужно было уезжать, и все решения принимались буквально налету. Недолго думая, мы расписались. Молодые, безответственные – море по колено. Из того, что осталось в памяти, – тревожное, волнующее ощущение, что в жизни происходит крутой поворот. Только не такой, каким я его себе тогда представляла. 11 мая 1988 года я пришла в Дом актёра с подругой-коллегой. Она мой старший товарищ, мудрая, взрослая, с отменным чувством юмора. И вот мы с ней сидим, болтаем, плачем-смеёмся, выпиваем и закусываем. Этот ресторан был таким закрытым актёрским клубом. Туда приходили известные люди, могли спокойно общаться, без посторонних глаз и раздачи автографов. Помню, Саша Абдулов пришёл с компанией, ещё куча знакомых. Знала я многих, поскольку работала на телевидении. Расслабленная атмосфера, приятно, спокойно. Кто-то подходит поздороваться, поднять бокал-другой, поинтересоваться как дела. Актёры после спектаклей забегали расслабиться. Сидим, уже так прилично «начокавшись», и так всё здорово, что мне вдруг стало грустно, что уезжаю, покидаю родину, в неизвестность еду, и любовь моя больше никогда мне не позвонит. И вдруг открываются двери и входит Он. Понимаешь? Заходит Козаков, и я цепенею… Вот что такое со мной случилось, я до сих пор не понимаю, отчего это я так оцепенела? К Козакову, конечно, я испытывала огромное уважение, актёр-интеллектуал, любила его работы, бывала на чтецких программах. Но это же совершенно не повод для такой вульгарной реакции? Михаил Михайлович пришёл не один, со съёмочной группой, они собирались отметить окончание сьёмок очень сложной, серьёзной работы – телевизионного фильма по неоконченному произведению Льва Толстого «И свет во тьме светит». Символичное название. Они усаживаются за стол неподалёку от нас. А я с мольбой смотрю на подругу и говорю: «Алла, подойди, пожалуйста, к нему и приведи его за наш столик». А это такой не мой текст, вообще не мой. Словно во мне другой человек говорил. Подруга, которой я только что изливала душу по поводу несчастной любви совершенно к другому человеку, поинтересовалась: ты уверена, что это именно то, что тебе сейчас нужно? Я говорю: ну конечно. Она говорит: и зачем? Я ответила, вот это я помню хорошо: потому что я его люблю. Алла чуть со стула не упала. Но пошла и, к моему удивлению, его привела. В этот вечер всё происходило как во сне. Все было странно – и мой неадекватный порыв, и то, что он, оставив всех, сел за наш столик и так никуда и не ушёл. Странности продолжались. Я зачем-то сообщила, что еврейка. Видимо, было важно сразу понять, что он не антисемит. А потом звучали стихи. Помню, даже я решилась прочесть ему Пастернака, а он – Бродского. porttret.jpg Нужно сказать, что Бродского тогда в нашей стране ещё не издавали, и я, к стыду своему, не знала о его существовании. Это было настоящим потрясением. Невозможно передать, что я чувствовала. Наверное, это и есть счастье. Темы менялись, было интересно невероятно.
Помню, спросила о его отношении к Сталину. Эта тема очень обсуждалась в обществе, появлялись всё новые материалы и свидетельства. В ответ Козаков достал из сумки увесистую папку со своими рукописями и начал нам читать главу из своей будущей книги, которая как раз была посвящена этой теме. Постепенно к нам перебралась вся съёмочная группа, стол из нашего маленького прощального превратился в большой свадебный. Я не знаю, как и почему всё так сложилось, но мы стали парой. Вечер заканчивался, и Миша пригласил нас с Аллой к себе домой слушать джаз. В какой-то момент Алла ушла, а я осталась. В тот момент он был совершенно свободен, его жена Регина уехала в Америку и больше не вернулась. Козакова ничего не связывало, но он был подавлен предательством и обрушившимся на него одиночеством. Аня взорвала его мир. Словно боясь упустить её, очень скоро предложил ей перевезти вещи и жить одним домом. Так началась жизнь на Ордынке. Была, правда, одна проблема – Козаков считал, что в семье должны быть дети, а врачи утверждали, что Аня родить не сможет. Вопреки их предсказаниям очень скоро она забеременела. Семейная жизнь, рождение сына и заботы Ани сделали его более спокойным, он отошёл от удара, связанного с предыдущим своим разводом. Аня, хоть и была его на три поколения младше, к этому времени тоже многое испытала и пережила. – У нас не было ни голубого периода, ни розового, я сразу включилась в напряжённый график Мишиной жизни. На фоне переживаний у него открылась язва желудка, пришлось научиться варить каши и диетические блюда. Через две недели мы поехали в Таллин, где Миша приступил к съёмкам нового фильма «Визит дамы». Я ехала, вооружённая кастрюлями и походной электрической плиткой. Прознав про диетическое питание, к нам в гостиничный номер стал заглядывать и Гафт, снимавшийся в одной из главных ролей. Оказалось, у него тоже были проблемы с желудком. Было очень здорово, в нашем большом номере собирались весёлые компании. Медовый месяц у нас всё же состоялся – после съёмок в Таллине мы поехали в Пярну, к выдающемуся поэту Давиду Самойлову и его жене Галине. Самойлов был человеком невероятно остроумным, помню это особенное ощущение – рассуждают на темы серьёзные, а воспринимается органично и легко, так, что хочется на эти темы думать… v gostyx.jpg
С Давидом Самойловым в Пярну. начало 80-х
Миша – масштабный человек. Его мир – вселенная, которая заполняет всё пространство вокруг. Но в быту он был так прост и неприхотлив, как будто экономил энергию для более важного. Мне ничего не запрещалось, я могла дружить с кем хочу, ходить куда хочу. Но без него никуда не хотелось. Его мир проник в меня и стал моим. В меня проросли все его рефлексии, сомнения. Я перестала различать и разделять нас. Воспоминания и детали жизни, что была до нашей встречи, размыты, как во сне. Отныне появилась новая реальность и новое восприятие. Я живу не с литературным персонажем, а с человеком, который фанатично предан профессии. Без остатка. Вернее, всё, что вне профессии – семья, отдых, друзья, – это и есть остаток. Восхищение смешивалось с непониманием, а непонимание порождало обиды. «Не смотрите, что Аня такая молодая, – как бы извинялся Миша, представляя меня своим друзьям. – Она образованна». Это было для него важно, иначе о чём и как общаться? Нужны общие коды, ссылки, которые компенсируют разницу в возрасте, отсутствие личного жизненного опыта. Мы не расставались, я всегда была рядом, на выступлениях мне нравилось наблюдать осмысленные, просветлённые лица зрителей. На эти творческие вечера, если они проходили в Москве, Козаков приглашал близких по духу товарищей, среди которых были Натан Эйдельман, Станислав Рассадин. Вначале меня удивляло, что они тоже ходили практически на все вечера, причём все долгие годы дружбы. После вечера по традиции мы отправлялись к нам домой, где было продолжение, застолье с несовременными прекрасными беседами. Домработницы у нас не было. Няни тоже. Всё по дому я делала сама. Ещё училась в ГИТИСе. Видимо, перегрузки, моральные и физические, сказывались, и я стала ощущать отсутствие внимания к себе, упрекала мужа в эгоизме. Он этого совершенно искренне не мог понять. Была ещё одна проблема – снимать эмоциональное напряжение он мог только алкоголем. Речь идёт не об алкоголизме или запоях. Алкоголик не думает о работе. Это действительно было средством снятия стресса. Сильнодействующим. Я бы сказала, с побочными эффектами, которые падали на меня. Сначала это не было проблемой, я люблю за бокалом вина болтать и расслабляться. Но если это накладывалось на депрессивное состояние, зрелище становилось тяжёлым. Появился страх и связанное с ним напряжение. Самое неприятное, что я стыдилась его пьяного, особенно если он напивался не дома – в гостях или в публичном месте. Вела я себя в этих случаях совсем не мудро – вместо того чтобы просто уйти, я пыталась его остановить, что приводило его в бешенство. А меня – в полную растерянность и ужас. Однажды мы шли из греческого посольства, в руках у Миши были чётки, подарок посла. Он был настолько пьян, что едва волочил ноги, на мои недовольные реплики отвечал во всеуслышание матом, а я как назло никак не могла поймать такси. Я ему кричу «прекрати!», а он со всего размаха этими тяжёлыми чётками ударяет меня по лицу. Весь мой мир обрушился в тот момент. На меня никто не поднимал руку, не оскорблял. Никогда. А тут это сделал человек, с которым я делю свою жизнь, ближе которого никого нет. Я прорыдала до утра, уйти ночью не к кому. Да и рассказывать об этом как? Но и простить не могу. Утром сообщила Мише, что ухожу. Он искренне удивился. «Я тебя ударил? Не может быть! Я не помню!» Он был так искренне потрясён и раздавлен, просил прощения. Я поняла, что он в самом деле ничего не помнил. И осталась. Но изменить ситуацию было практически невозможно. Начиная пить, он понимал, что я буду нервничать, и это его только бесили и раздражало. В итоге – скандал, оскорбления, слёзы. Вот такой контраст – глубокий, мыслящий, талантливый человек и его демоны. «Я всегда чувствовала его любовь, даже в баталиях, когда готовы были убить друг друга» Анна Козакова В 89-м году родился старший сын Миша. Ане Москва казалось тёмной и опасной. Она боялась вечером выходить на улицу. Люди перестали ходить в театры, заработки актёров упали. Козаков по-прежнему был звездой, но это не прибавляло денег. Именно в этот момент режиссёр Евгений Арье – сейчас он возглавляет театр «Гешер» в Тель-Авиве – предложил Козакову поехать в Израиль, создавать вместе с ним русский театр. Уехали тогда не только Козаков, но и Валентин Никулин, Григорий Лямпе, Людмила Хмельницкая, а также почти целый курс молодых актёров. Аня говорит, что Мише было всё равно, куда ехать, в Израиль или Кострому, – лишь бы работать. Поэтому Козаковы решили, что они едут как бы в командировку и, если не получится, сразу возвращаются домой. Московскую квартиру продавать не стали, сдали, а в Тель-Авиве – сняли. Приехав в Тель-Авив, столкнулись совсем не с тем, что ожидали. Дважды в одну и ту же реку войти не удалось, создать второй «Современник» не вышло. Вскоре Козакову предложили сыграть Тригорина в местном Камерном театре. Предложение интересное, если бы не одно «но» – играть нужно было на иврите. Но Козаков согласился. И выучил роль. И блестяще сыграл. За «Чайкой» ничего не последовало. Козакова, привыкшего в России к полноценному творческому процессу, здесь, в силу незнания языка и абсолютно другой ментальности, всё приводило в отчаяние. – Но тут вмешалась судьба. Пришли местные русскоязычные люди, предложили постановку спектакля на русском языке. Это было спасение! Козаков решил поставить пьесу Пауля Барца «Возможная встреча», совершенно некоммерческая пьеса, фантазия автора-интеллектуала о встрече Баха и Генделя, которой никогда не было. Козаков играл Генделя. Валентин Никулин – Баха. А слугу – Саид Багов. Сейчас, вспоминая этот период, я просто не могу поверить, что это произошло. Причём полноценно, с декорациями и костюмами, замечательными профессионалами. Спектакль получился, публика принимала прекрасно, начался прокат по всей стране. Для инвесторов эта затея перестала быть интересной, ведь требовалось очень много усилий, чтобы организовать жизнь спектакля, и я его выкупила. Вот так, можно сказать с нуля, я вошла в профессию. Созданный нами частный театр вставал на ноги, следующим спектаклем стало «Чествование» по пьесе Бернарда Слейда. И тоже успех. В новую пьесу Ноэла Коуарда «Невероятный сеанс» я уже пригласила двух московских звёзд – Таню Догилеву и Ольгу Аросеву. Теперь я чувствовала себя гораздо более уверенно, работа приносила не только удовольствие, но и средства к существованию. Миша был занят и получил то, что заслуживал, – уважение, успех, аншлаги. Параллельно с партнёром, ставшей подругой, я занималась и гастролями, прокатом московских и питерских спектаклей. «Между делом» я ещё и второго ребёнка родила – практически не прекращая работать. Если было нужно, сама брала утюг и гладила костюмы, садилась за свет и за звук, решала все финансовые вопросы, организовывала гастроли. В планах уже были Рига, Питер, Москва… Козаков носил её на руках? Ничего подобного. Он женился на ангеле, из которого вдруг вылупился продюсер. А ему нужна была муза, по-прежнему с восхищением внимающая ему. Восхищение никуда не делось, но изменился образ жизни. У работающей двадцать четыре часа женщины с маленькими детьми времени едва хватало на то, чтобы перевести дыхание. И это оказалось началом конца. Отношения стали стремительно ухудшаться… – Ты без меня ноль, мы разведёмся, и ты будешь никто! – кричал Козаков, пытаясь как можно сильнее меня обидеть. Зачем? Я всегда знала, что он меня очень сильно любит. А я любила его. Но я не знала, что так бывает, что, любя, можно уничтожать друг друга. Мы вернулись в Москву. Возвращение было непростым. Мы уезжали из Советского Союза, хотя и перестроечного периода, а вернулись в страну, с которой ещё не были знакомы. Опять борьба, опять нужны силы, чтобы поддерживать, организовывать, утешать. И опять обиды – кто же меня пожалеет? И опять, оглядываясь назад, понимаю, что не хватало мудрости, чтобы по-другому воспринимать и реагировать. Даже не думала, что у меня такой запас терпения. Но я не могла вынести, что в этой напряжённой атмосфере растут дети. У меня такое чувство вины до сих пор перед сыном, я была раздражённой, неадекватной матерью. И это такое преступление, которое мне никогда не замолить… Никогда в жизни… Это ужасно… Организм не справлялся, начала болеть. Но долго лежать в больнице не могла. Дети, работа – кто всем этим будет заниматься? Вернулась и лежала дома. Больная и несчастная, похудевшая до неузнаваемости. Пришло отчуждение, куда делось всё, что нас связывало? У него раздражение, у меня обиды, и у обоих чувство одиночества. В мой день рождения выпил, я разозлилась, на глазах гостей разразился скандал с оскорблениями. Опять слёзы, боль. И ощущение, что всё закончилось. Миша собирался на гастроли в Нижний Новгород. Вернулся через три дня. Чужим. Обычно после бурных ссор он чувствует себя виноватым, пытается загладить, а тут всё наоборот. Приехал сильно выпивший, агрессивный, закрылся на своей половине. Я понимаю, что так продолжаться больше не может, нужно решать, как мы будем дальше жить. Пришла на его половину сама, с вопросом: «У нас сейчас что происходит?» И он мне говорит: «У меня появилась женщина, мы разводимся». Женщина появилась в Нижнем Новгороде. К этому я совершенно оказалась не готова. Начался кошмар и ужас. Дети ничего не понимают, я лежу, рыдаю, он каждый день приходит пьяный и убийственно весёлый. И я понимаю, что сейчас умру, просто умру. Видимо, от этого страшного удара организм мой и физически сломался. Я оказалась в больнице. Сначала воспаление легких, потом ноги отказали. Я еле до туалета могла дойти. Меня выписали. Через пару недель снова забрали в больницу. Никто не понимал, что со мной происходит. И я не понимала. Я не могла поверить в то, что человека можно убить словами. Но так оно и было. А дети? Мысль о том, что будет с ними, если меня не станет, – парализовывала. Отчаяние шло по кругу. Я пыталась говорить с Мишей, но он рыдал и говорил, что ничего изменить невозможно, и я всё равно ему никогда этого не прощу. Пусть уж всё идёт как идёт. То есть катится в пропасть. Он продолжал пить не переставая. Я проснулась среди ночи и подумала: так не должно было случиться, предавший мужчина оставил меня во время болезни и эта ситуация погубит меня и моих детей, никому не будет лучше от того, что я сдохну и дети останутся сиротами. И утром я заказала билеты и на следующий день уехала с детьми в Израиль. Оставила всё как есть. Я поняла, что в первую очередь надо уносить ноги, а со всем остальным потом разберёмся. Незадолго до этого мы купили Мише квартиру, нашу трёхкомнатную разменивать не было смысла, детям нужны раздельные комнаты. А маленькая студия, которую мы ему организовали под отдельный кабинет, принадлежала моим родителям. Мы уехали. Я опять попала в больницу, дети – с бабушкой и дедушкой. Просто и спокойно. Он звонил каждый день: «Ты украла детей, ты украла детей». Потом начались угрозы: «Я не буду с тобой работать. А без меня ты никто, на что ты будешь жить?» Мы вернулись в Москву. Муж мой переехал в свою новую квартиру, было страшно начинать новую жизнь, но поддаваться страху не было прав и времени. Я выпустила спектакль-балет с Аллой Сигаловой. По-моему, замечательный. Очень сложной была работа, но я это сделала в тех условиях, когда вообще у меня голова не работала. Выпустила с Догилевой два спектакля и начала их прокатывать. С Мишей мы практически не общались, стали чужими людьми. Не могло быть и речи о том, что что-то построить заново. Да он не очень и стремился к этому. Одни слова только были и пьяные слёзы. В 2003 году мы уехали с детьми в Израиль на рождественские каникулы. Уехали на две недели, а получилось так, что больше в Москву не вернулись. Я поняла, что жить всё время в стрессе невозможно и нужно начинать новую жизнь. И начинать её здесь. Мне нужно было уйти от ассоциаций с тем периодом жизни, что закончился. Нужно заново набрать энергию, силы, любовь. Дети пошли в прекрасную американскую школу. Здесь были старые друзья, появились новые, всё стало потихоньку налаживаться. Самым трудным было научиться жить одной. Ещё труднее – поменять привычки и образ жизни детей, которые пережили стресс от всех перемен, а теперь они ещё остались без папы, которого очень любят, и ещё новая школа, и всё на иностранном языке… Это было очень непросто, но мы справились. Собрав всю свою волю, я стала постепенно кормильцем семьи и нормальной мамой. anna.JPG
"Я была связана с Мишей пуповиной"
А в это время в Москве жёлтая пресса вовсю трубила о разводе с Анной, о новой женитьбе Козакова. Потом пошли слухи, что молодая жена выгнала его из квартиры. – Он мне стал часто звонить и приезжать. Вёл себя как муж – обижался, если не было достаточно внимания оказано, шумно возмущался, а мы должны были терпеть и понимать. Почему я его не послала куда подальше? Почему слушала? Потому что привыкла так жить. Какие-то части нас были одним целым, и это никуда не делось. Я даже готовилась к его приездам. Закупала продукты, книги, фильмы, которые ему могут быть интересны. Он приезжал, и ему очень нравилось у нас находиться, ужасно нравилось, мы его баловали. Ты спрашиваешь, как такое может быть? Как я сумела его простить? Наверное, потому, что кроме простить не простить есть ещё что-то третье, знаешь? Простить можно, когда ты ссоришься-миришься. Я с ним не ссорилась, я знала всегда, какой он человек. Всё, что произошло, было в порядке вещей, потому что это часть его натуры. И без этой части натуры, возможно, не было бы такого результата на сцене. Вот, что я понимала. Мы были близки, потому что я понимала его, я понимала, что он не против меня, а такое у него устройство, и это устройство не изменишь. Это было страшное открытие, но я его приняла. Постепенно я вообще забыла о своей боли, мне было жалко его, я знала, что он мучает себя больше, чем кто-то ещё его может замучить. Он меня предал? Получается так. Но, по его системе, это я его предала, своим отказом понимать, принимать в любом состоянии. В минуты гнева он садился «за перо». Особенно если гнев был в нетрезвом виде. И тогда он писал письма, ужасно несправедливо и жестоко описывая «обидчика». Досталось в этих письмах всем – и всем жёнам, и детям, и коллегам. Что-то он уничтожал, а что-то разлетелось. Вот недавно пришла ко мне одна такая весточка обо мне. Дама, которая мне это прислала, желая меня оскорбить, даже не подозревает, чего только не было написано о ней, но я не стала её расстраивать. Потому что знаю природу этих записей. Сейчас, когда он ушёл из этого мира, я понимаю, что была с ним связана пуповиной. Просто трудно обычному человеку понять, что есть редкие люди, совершенно не пригодные ни для семьи, ни для друзей, но пришедшие в наш мир с Миссией. У меня осталось чувство вины перед ним – я не имела права этого человека ни судить, ни бросать. Два человека причастны к преступлению, оба – участники. Наверное, где-то я его просто не потянула. Не хватило сил, терпения, мудрости… Словом, в тот период мы были постоянно на связи. Чем хуже у него становилось дома, тем чаще он звонил и приезжал. Звонил, когда жены не было дома. И со мной беседовал часами. И опять я подключалась, не испытывая никакого злорадства, потому что знала, как ему трудно и каким беспомощным он себя чувствует. И я понимала, что ни фига мы не расстались. С одной стороны, не готова вернуться к той жизни, а с другой – не готова и не умею вычеркнуть его из своей жизни. Когда он приезжал, он даже не спрашивал, есть ли у меня кто-то. Само собой разумеется, нет. У меня вообще не было козырей. Я себя как-то вообще не защищала, не оберегала. Почему? Я так и не ответила себе до конца на этот вопрос. Очень родной он был мне человек. Это, конечно, очень грустная история. А потом начался совсем кошмар. Он мне позвонил из Москвы, из клиники, и сказал: «Всё, Аня, это конец. Мне стыдно тебе даже всё это рассказывать. Она меня ограбила, не сдерживает своё раздражение абсолютно. Она издевается, просто издевается. Я лежу в больнице, и я очень перед тобой виноват, но лежачего не бьют. Я заслужил твой отказ, но я прошу тебя позволить мне приехать и просто быть рядом. Вы мне нужны, я не могу без вас. Дети, ты… Иначе я умру. Я уже стал искать пистолет. Но я не решаюсь, я не могу даже покончить с собой. Я пытался, я боюсь, я не умею». Это был вопль. Что я ответила? Собирайся и приезжай. Хотя у меня упало сердце. И когда я произносила эти слова, то думала – вот теперь мне точно конец. Как я это выдержу? Откуда взять терпение? Но я не могу сказать «нет», потому что это равносильно убийству. Если я говорю «нет», значит, я его убью. И я сказала «да». За полгода до этого звонка, он позвонил и сказал, что поставил свой последний спектакль, его прокатывают по стране, но он бы хотел привезти его в Америку. Я организовала гастроли. Когда же он принял решение переехать к нам, он сказал, что прямо из Америки прилетит к нам, с вещами. Прилетел он... 11 мая. Это была дата нашего знакомства, только двадцать два года спустя. И эта дата стала датой начала нашего последнего прощания. Через одиннадцать месяцев он ушёл из жизни. Но мы ещё ничего не знали. Он выглядел измученным, сильно постаревшим, с растерзанной душой. Я пыталась помочь ему восстановиться, мы жили у самого моря, каждый день ходили на пляж, он плавал. Кормила, поила. И самое страшное, что он меня не отпускал ни на одну секунду. Он боялся остаться один. Ему надо было с кем-то разговаривать, а я сходила с ума от этих разговоров. В меня просто физически вползала его страх, его депрессия, его ужас. Началась мучительная история с разводом, вся грязь, о которой даже говорить не хочу. Противно. Упомянула это, потому что на фоне стресса у него начался рак лёгких. Опухоль расположилась в таком месте, что операцию делать было невозможно. Боролись с болезнью отчаянно, и даже был период облегчения, но он быстро закончился. Миша умер 22 апреля 2011 года. Мы полетели в Москву. Были похороны. Но это уже было как во сне. Опять во сне, как до встречи с ним. Друзья в один голос: посмотри на себя, ты такая яркая, особенная, заведи роман, поживи в своё удовольствие… А я не могу. Вот не получается, и всё. Боюсь, что он так никуда и не ушёл из моей жизни. Мне его очень не хватает – такого паразита. Любовь беспощадна. Мужчинам, кстати, легче – они как-то научились зализывать раны. Потерпевшую любовный крах женщину лечит только время. И не всегда вылечивает. Ещё совсем недавно мы были незнакомы с Аней. Я прилетела в Израиль по своим делам. Нас представили друг другу на шумной еврейской свадьбе – выходила замуж дочь нашей обшей подруги. Она была совершенно не такая, как все. Абсолютно отдельная. Потом я всё время думала – что же её отличало? Хрупкость? Отрешённость? Мой сын сказал мне: у неё внутри какое-то горе. Про горе не знаю, а вот надлом есть. Все время кажется, что Аня вот-вот, где-то внутри себя, потеряет равновесие. Но только после нашего многочасового разговора я поняла почему. Потому что нет второго крыла. Автор Лариса Максимова
Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь. Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать...
...Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить. Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом. ...Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности. Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели. Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них — все слаще. ...Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие, усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других. Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок, доказав, что и я могу ошибаться... Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные у них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава — вершинные творения самого дьявола. Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях. *** «Молитву человека пожилого возраста» папе прислал писатель и ученый Даниил Данин, блестящий во всех отношениях человек. Он легко окончил два университетских факультета, а когда начались все эти сталинские штучки с разбором, кто хороший, кто плохой, и развернулась борьба с «безродными космополитами», он просто уехал в экспедицию, подальше от глаз, и какое-то время, пока не умер Сталин, работал в этой экспедиции. Потом, с наступлением «оттепели», его начали приглашать за границу, и он решил выучить английский язык. Он учил английский по «Трем поросятам». Выучил. Стал читать английские журналы и однажды в одном из них обнаружил вот эту молитву. Он ее перевел и прислал папе. С тех пор эта молитва в нашей семье. Она висела над столом моего отца, который человеком пожилого возраста никогда, в общем-то, и не был, умер молодым. — А вы эту молитву над своим столом когда повесили? На каком возрастном рубеже? — Я ее повесил, как только умер папа. Папа умер в 67-м году. Вот примерно тогда я ее и повесил. — А когда вы ее стали адресовать себе? — Я ее адресовал себе всегда. В сорок лет я уже начал считать себя пожилым человеком. Видимо, это наследственное: мой папа в 50 лет считал себя глубоким стариком, хотя таковым вовсе не был — достаточно взглянуть на его фотографии той поры. Автор: Алексей Герман
А ведь какой это был особенный и необычный поселок! Малаховку определяло несколько обстоятельств, сделавших ее непохожей ни на какое другое подмосковное место. Я б даже сказала - местечко. Потому что первым индивидуальным признаком Малаховки было то, что она не стала местечком только из-за слишком близкого примыкания к столице, а так не уступила бы ни Бердичеву, ни Млинову, ни Купелю или Жмеринке, может, только превзошла бы их в части грамотности и просвещения. Остальные же признаки местечка были налицо: еврейское кладбище, общинный молельный дом, базар и множество населявших Малаховку и зимой, и летом еврейских семей. Я еще помню, когда на улице или на рынке идиш звучал не реже русского языка, или скорее смешивался с ним, превращаясь в своеобразный малаховский суржик. Благодаря этому я, родившись в русско-еврейской семье, где идиш знала только бабушка, до сих пор понимаю, помню и выхватываю из чужой речи неожиданно знакомые слова и выражения. И хотя это в основном присказки и ругательства, они греют мне душу.
На нашем отрезке улицы Республиканская, тянущейся через всю Малаховку в Красково, жил десяток еврейских семей, которые, словно в энциклопедическом словаре, демонстрировали возможные сферы применения евреев в народном хозяйстве. Мои родители были юристами, на углу жила детский врач Сарра Оскаровна Флейшман , чуть дальше - знаменитый уролог Ган, напротив - протезист Хайкин, рядом - ювелир Элькис и санинспектор Цикерзон, на другом краю делили дом директор комиссионки Брофман и учительница Опельбаум, за высоким забором таился директор строительного рынка Кацель, а замыкал этот оазис физик с неожиданной для физика фамилией Ландау. Наш дом был пополам с братьями инженером и биохимиком Жуковскими, чья семья выкрестилась еще до революции и потому смогла подарить Отечеству, помимо названных героев, диктора Игоря Кириллова, который безупречно вещал по-русски, а его мама и тетка также гладко - на идиш. Ну, и кто скажет, что мы все не могли бы встретиться в Житомире?!
За исключением строительного рынка и комиссионки, которые, кстати, тоже не сильно демонстрировали уровень возможностей, остальные жили по-разному, но в целом достаточно скромно, совершенно не рождали желания местного православного населения заглянуть к ним с гирькой на цепочке или подпалить сарай. Напротив, мы все жили очень мирно, дружно и почетную характеристику "жидовская морда" я услышала только в Бауманском институте, где вышеназванных жидов как раз было, как лейкоцитов в хорошей моче, - только следы...А малаховская жизнь у всех была примерно одинаковая, заборы (кроме строителя Кацеля) низкие и реденькие, возможности прозрачные, очереди и блаты общие, так что ничего особенно и не раздражало. Детей с кашлем и сыпью волокли к Сарре Оскаровне, взрослых с разводами и уголовными делами - к моим родителям, недержание исправлял Ган, а прикус - Хайкин, грамотно писать учила Фира Опельбаум, а теорию относительности понимал только местный Ландау. Одевались прилично мы все в комиссионке Брофмана. Вполне себе замкнутая экосистема, позволявшая тогда жить и работать если не по-ленински, то по-человечески.
Как уже было отмечено, особую знаковость Малаховке придавало еврейское кладбище, где нашли последний приют многие еврейские знаменитости и еще в большем количестве никому не известные их соплеменники. Когда-то долгое время вопросами соблюдения традиции на похоронах ведал шикарный биндюжник абсолютно бабелевского типа по фамилии Русский. Шломо Вэлвел Русский. Когда умер мой дед, и бабушка, в принципе очень далекая от религии, захотела, чтоб прочли кадиш, ей предложили обратиться к Русскому, и она долго плакала, считая, что это ее дразнят и издеваются над ее горем. Отдельным, не очень достойным развлечением на заре моей юности, было гуляние по еврейскому кладбищу и чтение эпитафий и фамилий усопших, отчего иногда в самый неподходящий момент в тишине кладбища разносилось гомерическое жеребячье ржание. Причем особенно смешно звучали надписи, читаемые с еврейским акцентом. Недалеко от могилы моего деда стояло огромное мраморное надгробье с целой скульптурной группой, а на плите была надпись:"Самуил, ты ушел, так что?! Кому от этого стало лучше?!" Раньше, чтобы лечь на этом кладбище, было достаточно быть просто евреем. Теперь - дудки! Теперь разрешение на захоронение на Малаховском еврейском кладбище дает Берл-Лазар и надо, похоже, всю жизнь стараться, чтоб по ее окончании притулиться в этом святом месте.
Большая концентрация евреев в Малаховке поставила еще один, тогда - почти неразрешимый, вопрос: где взять мацу? Специальной пекарни в Малаховке не было, христианских младенцев местные евреи не имели привычки обижать, но традицию никто не отменял и люди пытались каким-то образом хотя бы на Песах мацой разжиться. Стоит ли говорить, что спрос родил предложение. В лице простой русской женщины, Настасьи Петровны Зеленцовой, которая имела такие коммерческие таланты, что сам Сорос бы не отказался пойти к ней в ученики. Толстая Аська (как звали по-соседски Зеленцову), быстро сообразила, что выгоднее производства мацы только торговля оружием и наркотиками, но за это больше дадут. Поэтому в огромном подвале своего дома она развернула пекарню, нашла где-то десяток правоверных евреев, которые знали слова и рецепты, и дело пошло! Ко второму году производство приняло почти промышленные масштабы, мацу штамповали тоннами, в работе участвовали уже все 120 национальностей Советского Союза. У Толстой Аськи было даже собственное клеймо, отмечавшее каждый лист мацы, но ее и так бы никто не спутал, потому что вкуснее Аськиной мацы никто никогда не пробовал. Когда с начала марта с электричек в сторону Аськиного дома пошли уже колонны сомнительных граждан с характерным профилем, местные власти не выдержали и вызвали Аську в обком. Оказалось, что на этот случай у Аськи партбилет тоже был, удивительно только, что не под номером 000001, и она, как честная и преданная общему делу партийка, доложила ошалевшему секретарю обкома, что не жалеет толстого живота своего, чтоб не посрамить Малаховку в глазах мировой общественности и доказать, что у нас свобода всего на свете, а выпечки мацы - тем более. При этом Аська жарко шептала партийной верхушке, что нельзя было такое дело пустить на самотек, доверить беспартийным, что у нее учтен каждый едок мацы и она себя полноправно считает на подпольной работе. В известном смысле она не врала - мацу таки пекли под полом, в подвале. Кстати, евреев Аська тоже удовлетворила: она за недорого разжилась метрикой, что она-де на самом деле Хася Пинхасовна Гринкер, осиротевшая в Кишиневском погроме. И все ей радостно поверили, хотя родилась она минимум лет через двадцать после тех кровавых событий. Когда после пятнадцати лет беспрерывного производства мацы, Аськин дом сгорел от пошлого короткого замыкания, его судьбу оплакивали в едином порыве, но по разным основаниям, и партийные органы, и местное КГБ, и еврейская община.
Тот пожар стал символом не только исчезновения малаховской мацы, но и первым сигналом начала конца той Малаховки. Без мацы, но главным образом, по другим причинам и открывшимся возможностям еврейский люд потянулся в ОВИРы и далее, старые чудесные деревянные дачи пошли с молотка, а новые жильцы предпочитали другие архитектурные решения. Для начала Малаховка вдруг покрылась лабиринтом высоченных заборов, из-за них торчали шпили и маковки кирпичных замков тюремно-романтического стиля. Вновь прибывшие хотели не знакомиться, а отгородиться, с велосипедов все пересели на машины, поэтому многие, живя рядом не один год, не знают друг друга в лицо и по имени, да и не стремятся узнать. Новые дороги и хорошие автомобили приблизили Москву почти до расстояния вытянутой руки, кругом асфальт, рынок заполнен тем же ассортиментом с той же продуктовой базы, что и все московские рынки, и только немногие старожилы радостно встречаются раз в неделю в очереди за творогом и сметаной к Вере или Ларисе, которые чудесным образом не стареют и помнят еще наших бабушек. Многим нравится играть в жизнь американского пригорода, называть свои дома коттеджами, коптить малаховское небо барбекюшницами и каминами, но лица их домов настолько стерты и невыразительны, а жизнь за этими заборами так виртуальна, что кажется, ошибись они дорогой и прикати в другое место, разницы никто не почувствует.
Может, именно поэтому и зимой, и летом я вглядываюсь в Малаховку через свое окно, чтоб узнать знакомые, неповторимые черты, отпечатать их внутри себя и, как в брошенной в море бутылке, пустить в плаванье к следующим поколениям... © Татьяна Хохрина
7 МАРТА 2014АНДРЕЙ ЛОШАК
Ничего лучше программ Леонида Парфенова с нашим телевидением так и не случилось. Разобраться в причинах парфеновской незаменимости мы попросили Андрея Лошака.
Пиджак из шерсти, брюки, хлопковая рубашка, все Corneliani; кожаные ботинки, Dior
Пиджак из шерсти, брюки, хлопковая рубашка, все Corneliani; кожаные ботинки, Dior Попетляв по улочкам стародачного поселка, я наконец въезжаю на территорию парфеновских владений. Аккуратно расчищенная от снега дорога ведет на парковку. За соснами светится гирляндами фахверковый дом. Не хватает только надписи «Frohe Weihnachten!» и Санта-Клауса с мешком подарков. Главный опальный журналист России живет в рождественской открытке. Под ногами хозяина суетится пара уморительных бульдожек. Парфеновы завели их несколько лет назад. Дети выросли, а потребность о ком-то заботиться осталась. Пока хозяин после прогулки моет собакам лапы, жена Лена интересуется, сразу ли мы будем ужинать или сначала поговорим? Учитывая ее знаменитые на всю страну кулинарные таланты, хочется сразу и ужинать, и говорить, что мы в результате и делаем.
Я всегда поражался, как у Парфенова все правильно устроено. Какие бы ураганы ни бушевали на работе, дома его всегда ждал идеальный стопроцентный уют. Продуманный и прочный, как немецкий фахверк. Лена — великая жена, превратившая это некоторым образом в профессию. Да, завести бульдожек была, конечно, ее идея.
Мы вспоминаем, что последний раз я здесь был еще во времена «Зворыкина». Когда были «Намедни» и «Российская империя», поводов встречаться было намного больше. Парфенов измеряет жизнь своими проектами; не каждый может похвастаться наличием собственных единиц времени. О чем с ним ни заговори, через пять минут будет понятно, над чем он работает. Вот и сейчас, судя по рассказам о габардиновых пальто и Маленкове, я понимаю, что Леня пишет очередную книгу из серии «Намедни. Наша эра». Теперь это 1950-е.
Парфенов измеряет жизнь своими проектами; не каждый может похвастаться наличием собственных единиц времени. При всех своих талантах он никогда не был блестящим интервьюером. Николай Картозия, когда-то шеф-редактор программы «Намедни», а ныне — президент медиахолдинга, говорит: «Лене не так интересно, что могут сказать люди, ему намного интереснее, что может сказать им он сам». Эта монологичность не из снобизма, а от природной переполненности. Ему только начинаешь что-то объяснять, а он уже все не только понял, но и сформулировал — и все это с какой-то моцартовской легкостью. На НТВ его называли «человек-стендап» — в том смысле, что говорит он как по писаному. Экранный Парфенов почти равен себе настоящему — редкий случай в таком лицемерном деле, как телевидение.
Из кабинета извлекается ворох исписанной бумаги вперемешку с фотографиями — да, Парфенов до сих пор пишет от руки.
Парфенов до сих пор пишет от руки. «Смотри, глава “Мирный уют”». После войны совершенно перестали с этим бороться. Зажиточность возведена в главную частную советскую добродетель. Вот фикус, этажерка, кружевные салфеточки. Картинки на стенах. Вот иллюстрация, которой Аллилуева поразилась, приехав к отцу, когда он умирал уже. В последние годы он тоже понавесил у себя картинок. Она запомнила: фотография из «Огонька», где девочка кормит козленка. Чем жестче режим, тем сентиментальнее проявления. Какие лирические тенора при Сталине были...»
Тут Парфенов безо всякого перехода начинает петь — тихим, но очень лирическим тенором, продолжая раскладывать передо мной исписанные листочки: « Светит солнышко на небе ясное, Цветут сады, шумят поля. Россия вольная, страна прекрасная, Советский край, моя-а-а земля! Лемешев. Представляешь, вот из такой радиоточки раздается...» Я Леню знаю почти двадцать лет, но к его удивительной манере общения так и не привык. Ему не нужен Google — он и так помнит все. Воспоминания, формулировки, цитаты, песни — и все это быстро, разными голосами, с бурной жестикуляцией. Парфенов не говорит, а фонтанирует, превращая речь в сложносочиненное, но неизменно блистательное стендап-шоу, от которого, правда, довольно быстро устаешь, как от слишком яркой лампы. Спрашиваю Лену: «Он вообще когда-нибудь был другой?» — «Нет, — отвечает она. — Каким он был, таким он и остался». — «Сомнительная похвала, — тут же отзывается Парфенов. — Ничего не забыл, ничего не узнал. Медведь, бурбон, монстр. Там быстро произносили. Это Андровская играла с Жаровым: «Ах медведь, бурбон, монстр?!» — «Да! Медведь, бурбон, монстр!»
Ему не нужен Google — он и так помнит все. Воспоминания, формулировки, цитаты, песни. Садимся за стол. «Вот, базовое бургундское, — Леня откупоривает бутылку. — Покупается огромными партиями, чтоб скидка была».
Для любителей конкретики сообщаю: скидки начинаются со сто первой бутылки. Парфенов пьет красное как воду — без него, говорит, за едой ощущение сухомятки. Думаю, привязанность к вину еще и следствие его ядерного темперамента, с которым непросто жить в наших угрюмых широтах. Когда Егор Гайдар привез в подарок свою книгу об экономических реформах «Долгое время», Парфенов воскликнул: «Опять долгое время? Сколько же еще ждать, Егор Тимурович?» Гайдар ответил: «Кто ж виноват, что вы в своей вологодской деревне таким итальянцем родились?» Я бы даже сказал, сицилийцем. Выбор журналистики — это тоже, конечно, темперамент. В команде «Намедни» Парфенов был самым старшим — и самым юным. Ни у кого так не горели глаза, никто так не возбуждался от очередного инфоповода. И уже потом от него поджигались все мы. Увидев корреспондента с потухшими глазами, он говорил уже без всякого изящества: «Раздрачивать себя надо, касатик, раздрачивать. Или менять профессию».
Парфенов пьет красное как воду — без него, говорит, за едой ощущение сухомятки. Лена объявляет, что в связи с тем, что они вдвоем только что совершили ударное гастрономическое путешествие по югу Франции, ужин будет диетическим. Баклажаны с тахиной и гранатом, кенийская фасоль, бургеры из кролика. Я уже не первый год слышу о кулинарном туризме четы Парфеновых. На два голоса они рассказывают о мировом чуде — датском поваре Рене Редзепи, придумавшем делать высокую кухню из северных продуктов: мхов, ягод, перловки, гороха.
«У меня единственное хобби — это еда и вино, — говорит Парфенов. — Это еще один способ познания мира. Я не люблю машины, не разбираюсь в них. И уже давно не модник. Купил вот сейчас во Франции костюм Paul Smith. Предыдущий был куплен года три назад для съемок «Глаза Божьего». Тем, кому не хватает парфеновских интонаций на телевидении, придется сходить в кино: с 6 марта в прокате мультфильм «Приключения мистера Пибоди и Шермана», в котором Парфенов озвучил гениальную собаку. (Бомбер из шерсти и полиамида, Kenzo; хлопковая рубашка, Etro; джинсы, Paul Smith) Я спрашиваю Парфенова про его далекую от мишленовских звезд родную деревню, куда он ездит по несколько раз в год.
«А там хорошо. Хутор, пять домов, и никому до тебя нет дела. Первое — идешь за водой. На окнах занавесок нет, все пять домов тебя видят. Выйдет на крыльцо Вася Королев, которого я с детства знаю, и скажет: «Здоров. Когда приехал-то?» — «Сегодня». — «К матке приехал-то?» — «А к кому еще». — «Когда назад-то?» — «Завтра». — «А... было приезжать?..» Все. Мы долго, содержательно поговорили. А что, нормально. Я его не замаю, он меня не замает. Сейчас жене Нине перескажет».
Когда Парфенов изображает Васю Королева, он комично пародирует вологодский акцент. Это один из его фирменных приемчиков, ошеломивший меня, когда я только пришел к нему работать. Это были времена программы «Намедни. Неполитические новости за неделю». Парфенов носил легкую небритость, очки без оправы и костюмы Trussardi, олицетворяя собой все самое снобское, богемное и столичное, что только можно было вообразить в середине 90-х. Я и подумать не мог, что этот денди, рассказывавший по телевизору о московском концептуализме и бельгийских дизайнерах, родом откуда-то из-под Вологды. Чуть позже останкинские старожилы поведают, что помнят времена, когда Парфенов приходил на работу в дешевом и очень китайском пуховике. Я пуховик не застал, тем удивительнее для меня было это карикатурное преображение в вологодского мужика. Однако настоящим шоком было впоследствии обнаружить, что на Русском Севере действительно так говорят. И оканье, и каша во рту, и вечно удивленная интонация — все оказалось правдой.
Парфенов носил легкую небритость, очки без оправы и костюмы Trussardi, олицетворяя собой все самое снобское, богемное и столичное, что только можно было вообразить в середине 90-х. Я и подумать не мог, что этот денди родом откуда-то из-под Вологды. «Я всегда чувствую свое происхождение. Северный русский — для меня это очень важно. Это мое представление о России, о нашем характере, об этике и эстетике. Южнее Воронежа для меня — другие русские. Ну вот... Сморчки? Ты ел сморчки? Второй после трюфеля гриб, французы его “морель” называют». Я никогда не успевал за стремительной мыслью Парфенова, а тут еще бургундское — его сицилийско-вологодский темперамент вино только разгоняет, я же начинаю еще сильнее притормаживать. Сморчки. При чем тут сморчки??? «Это самые первые грибы, которые вырастают в мае – обычно на старых просеках. Самые пахучие, особенно по свежести. Вообще грибным запахом невозможно надышаться. Бунину было восемнадцать, когда он написал: Не видно птиц. Покорно чахнет Лес, опустевший и больной, Грибы сошли, но крепко пахнет В оврагах сыростью грибной. И там дальше: И, убаюкан шагом конным, С отрадной грустью внемлю я, Как ветер звоном однотонным Гудит-поет в стволы ружья. Бунин же из совсем обедневшего дворянства, гимназии даже не окончил. Антоновские яблоки сушились у них прямо в доме, у нас и то не в доме мармелад сушится». — «Мармелад???» — «Мы много делаем сами. Кролики тоже наши, – говорит Лена. — Воспроизводим этот быт — задним числом». Ко вкусу бургера из кролика добавились нотки уважения. Переход на быт старосветских помещиков произошел сравнительно недавно, во времена политической «Намедни» ничего этого не было. В гостиной стало еще больше всяких вологодских деревянных древностей: всевозможных сундуков, шифоньеров и прялок. Почти все они украшены львами — одновременно нелепыми и величественными. Очень земляки Парфенова любили изображать царя зверей — при том, что живьем его никогда не видели.
Разговор заходит о последнем фильме Парфенова «Цвет нации» — его самом прямом и горьком высказывании на тему двух Россий, той и этой. Вроде бы частная история о фотографе Прокудине-Горском, сделавшем более тысячи цветных снимков разных уголков империи, оказалась идеальным поводом для обобщения давней мысли Парфенова. Имперская Россия — это Атлантида, исчезнувшая в XX веке безвозвратно. Весь фильм построен на простом приеме — «до» и «после». Вот фотография Прокудина-Горского, а вот та же точка съемки в наше время. Совмещаем. Совпадений не найдено — что и требовалось доказать. Одна вещь при совмещении поражает особенно: старые русские города зарастают деревьями, природа забирает обратно то, что когда-то у нее было отвоевано человеком.
«А ты сам ощущаешь внутреннюю связь с той Россией?» — «По советским меркам я — правнук кулака. Все, что ты видишь из обстановки, — это родное, но не свое. В этой зыбке меня не качали, и всего, что я теперь поразвесил, у меня не было. А свое — это две зеленые папочки, в которых ксероксы документов о раскулачивании и последующем расстреле. Нас в 1931-м раскулачили, а в 1937-м еще все-таки и пришибли прадеда моего, в доме которого родился мой отец в деревне. В реквизированном доме моем был суд советский, который следующих карал. Хотя, конечно, это я пытаюсь задним числом достраивать. С той Россией мы, кроме книг, не связаны почти ничем, все-таки семьдесят лет — это огромный разрыв, в первые десятилетия еще и нарочно углублявшийся. Все, что мы можем рассказывать: мой дед видал, как царь едал».
Эту мысль я неоднократно слышал от Парфенова во время съемок «Истории Российской империи», когда мы исколесили полстраны. Обнаружить связь времен в безликих и очень советских городах было действительно трудно. Как-то мы купили в баре гостиницы что-то выпить, и сквозь грохочущую музыку Парфенов прочитал старые стихи Кибирова про запах родины — до сих пор универсальные в любой ее точке:
Пахнет дело мое керосином,
Керосинкой, сторонкой родной,
Пахнет «Шипром», как бритый мужчина,
И как женщина — «Красной Москвой»,
<...> Заскорузлой подмышкой мундира
И гостиницей в Йошкар-Оле,
И соляркою, и комбижиром
В феврале на холодной заре...
Непонятно, чего в этих стихах больше: отвращения или любви, но отношение Парфенова к советской родине они определенно передавали. И чем глубже он погружался в русскую историю: «Живой Пушкин», «Империя», «Птица-Гоголь», «Глаз Божий», — тем, кажется, меньше видел связи этой России с той, дореволюционной. Но нигде еще Парфенов не проговаривал это так буквально, как в «Цвете нации», на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где был похоронен Прокудин-Горский, как и тысячи других белоэмигрантов: «Ходишь, читаешь, как письмена майя, — Святой Анны первой степени ордена кавалер, статский советник, князь, ротмистр... Нет той цивилизации, которая так оценивала вклад в себя, — и непонятен итог жизни, если он подведен такой надписью. Были древние греки, а нынешние не от них, и египтяне, и вот мы, нынешние русские, — не от этих. Случился разрыв цивилизаций — и они для нас древняя Россия, мы не от нее, а от советской...»
Мы плавно сворачиваем на одну из важнейших тем в творчестве Парфенова. Давно еще прочитал в каком-то модном глянце, что своими «Старыми песнями о главном» он пробудил к жизни злых духов советской ностальгии. Я долго не мог разобраться, почему рафинированный Парфенов, у которого с властью всегда были прежде всего стилистические разногласия, питает эту извращенную страсть к советскому масскульту. В длительных командировках это было отдельным испытанием. Едем на машине в Зандам снимать домик Петра Великого, вокруг тюльпаны и ветряные мельницы, а с заднего сиденья раздается: «Мы — дети Галактики, / Но самое главное...» Потом понял: дело не во вкусе, а в трепетном отношении к собственному прошлому. «А другого у нас не было», — любит повторять Парфенов. Рассказывая о «Старых песнях», он превращается то в Лайму Вайкуле, то в Майю Кристалинскую, пока наконец не произносит главное: «Есть одно великое определение Жванецкого: ничего я не помню, я забыть не могу. Я искренне не понимаю, как можно забыть «Отломи кусочек крайний самой грустной из планет...» Почему рафинированный Парфенов, у которого с властью всегда были прежде всего стилистические разногласия, питает эту извращенную страсть к советскому масскульту? «Ты сам внутренне как к этому относишься? Ты это любишь?» — «Тут все вместе. Я ценю лучшее время моих родителей. Когда мама молодая и отец живой. Я помню «Огонек» на 9 мая 1965 года. Двадцатилетие Победы. Я у деда с бабушкой сижу на полу. Мне пять лет четыре месяца. Поднимается маршал Чуйков и говорит, что сейчас прозвучит любимая песня фронтовиков. Выходит Бернес и поет «Враги сожгли родную хату». А любимую песню все эти двадцать лет запрещали — ну как это «Куда теперь пойти солдату»? Пусть к парторгу колхоза идет. «И на груди его светилась медаль за город Будапешт...» Исаковский и сам не знал, чего он написал. Боженька водил его рукой, выводя самые антиимпериалистические строки в истории советской военной поэзии. На месте смоленского дома — пепелище, зато Будапешт наш. Бернес поет это живьем. Я под самым телевизором сижу, сзади, за праздничным столом, — полная тишина, ничего не звякает, а там выпившие. И потом — жаркие аплодисменты. Понятно, что мы тоже хлопаем. Никакой другой мысли, только чтобы это было еще раз. И он начинает петь второй раз. Представляешь? В живом эфире. Среди этой приглашенной публики. Он спел два раза! Я тогда сидел и сжимал кулачки, чтоб не разреветься».
Лена приносит к чаю мармелад. Тот самый. Мы снова говорим о еде. Парфеновы рассказывают о том, как французы защищают бургундское вино и как мы ничего своего не ценим, а ведь у нас есть и вологодское масло, и тамбовский окорок, и холмогорская треска. «Чем севернее треска, тем жирнее, — говорит Лена. — Главный недостаток обычной трески в том, что она суховата». Парфенов подхватывает: «Не кажется ли вам, Пульхерия Ивановна, что эта каша несколько суховата?» — «А вы положите побольше масла или вот этого соусу с грибками, она и помягчает... А вот еще пирожки, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустою и гречневою кашею». — «Да, — несколько зардевшись, говорил Афанасий Иванович. — Я их очень люблю. Они мягкие и немножко кисленькие». Леня и Лена смеются, и хотя на старосветских помещиков они не похожи, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать им что-то сентиментальное. Пиджак, Paul Smith; хлопковая рубашка, Van Laack; галстук из шелка, брюки, все Corneliani; ботинки, Dior Чай допит, а мы еще не поговорили про самую главную, звездную «Намедни». Впрочем, про нее я и сам могу рассказать, поскольку работал там от начала и до конца. По общему мнению, Парфенов создал лучшую информационную передачу за всю историю российского телевидения. Все, что мы делали, было важно огромному количеству людей. И это было очень крутое ощущение — держаться на гребне волны. Потом мы как-то не так показали «Норд-Ост», гендиректора сменили, а новый стал постоянно требовать что-то снять, вырезать, перемонтировать. После того как в эфир не пустили интервью с вдовой взорванного Яндарбиева, Парфенов предал конфликт огласке, и его уволили «за нарушение корпоративной этики». «Нас ничего бы не спасло. Ну не уволили бы после Яндарбиевой, Беслан-то мы бы точно не пережили».
Думаю, что именно с этого момента начался закат НТВ, да и вообще информационной тележурналистики. Думающая аудитория ушла в интернет, останкинский кабинет Парфенова занял Глеб Пьяных. Враги таки сожгли родную хату. Помню саркастическую эсэмэску от Лени: «Понял, что значит у Гоголя в «Записках сумасшедшего» великая фраза: «А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка?» Это его предвидение анонсов программы «Максимум».
Будучи на пике карьеры, славы и физической формы, Парфенов получил практически официальный запрет на профессию, который длится вот уже десять лет. Но уныние и рефлексия — не про него. Как-то он отчитал меня за то, что я слишком превозношу работу в «Намедни»: «Так только сбитые летчики делают». Кажется, страшнее оскорбления для Парфенова нет. Будучи на пике карьеры, славы и физической формы, Парфенов получил практически официальный запрет на профессию, который длится вот уже десять лет. После увольнения он несколько лет делал русский Newsweek. Потом он вроде бы совсем смирился с возвращением в «культурное гетто», выпуская к юбилейным датам фильмы о великих людях и явлениях прошлого, благо дружба с Эрнстом позволяла делать хотя бы это. В конце концов наверху, видимо, решили, что Парфенов окончательно ступил на путь исправления. Власть даже включилась в финансирование его фильма о русско-американском изобретателе телевидения Владимире Зворыкине. В ноябре 2010-го он становится первым лауреатом новой премии им. Листьева, учрежденной Академией телевидения совместно с Первым каналом. Но вместо традиционных благодарностей Парфенов в присутствии телебоссов произносит речь, в которой обличает практику цензуры на телевидении. Стоило выжидать несколько лет, чтобы выбрать максимально эффектное место для контрудара: «Для корреспондента федерального телеканала высшие должностные лица не ньюсмейкеры, а начальники его начальника. Институционально корреспондент тогда и не журналист вовсе, а чиновник, следующий логике служения и подчинения. <...> Высшая власть предстает дорогим покойником — о ней только хорошо или ничего. <...> Это не новости, а «старости», повторение того, как принято в таких случаях вещать». Лично мне было немного жаль, что Парфенов не произнес в конце: «На этом все. Доброй ночи и удачи!» — слишком уж много общего было с другим обличительным выступлением — знаменитой речью американского телеведущего Эда Мюрроу на собрании Ассоциации телерадиовещателей в 1958 году. Но и без исторических аллюзий речь произвела эффект взорвавшейся под «Останкино» бомбы.
«Они мне не оставили выбора. Что я должен был там говорить? О том, как повлияет на развитие телевидения широкополосный интернет?» — «Но там сидел Эрнст, твой друг и единственный тогда работодатель. Тебе не кажется, что это был самоубийственный поступок?» — «Платон мне друг, но истина дороже. По-моему, таких случаев много. Сам Костя дал единственный тогда комментарий. Его спросили: «Знали вы о содержании?» — «Не знал». — «А если бы знали, то попросили бы что-то изменить?» Он сказал: «Я нобелевских лекций не правлю».
Инцидент, кажется, до сих пор не исчерпан. Фильм «Цвет нации» все еще не вышел в эфир, и посвящение столетию 1913 года уже устарело. Премию им. Листьева с тех пор больше никому не присуждали.
«Я оплачиваю роскошь быть собой. Пока у меня получается, я оплачиваю. Может быть, я окажусь банкротом в результате, буду жалеть. Хотя нет, жалеть не буду. Я же все это застал в гораздо более законченном и по-своему логичном виде. Я помню газету «Смена» при главном редакторе Геннадии Селезневе, секретаре обкома комсомола Валентине Матвиенко и секретаре комитета ВЛКСМ Ленинградского университета Александре Бастрыкине. Я это прожил и знаю, чем все заканчивается: Селезневым, Матвиенко и Бастрыкиным».
«Я оплачиваю роскошь быть собой. Пока у меня получается, я оплачиваю». «Как ты думаешь, кто кого переживет?» — «Не знаю. Солженицын вон еще в 1970-х верил, что вернется в Россию, и вернулся. Хотя тогда никто не думал, что советская власть может кончиться. Два соображения. Недопустимо, как шестидесятники, сидеть в углу и говорить, что это не наше время. Они блистательно двадцать лет пили горькую. И второе. Сейчас не участвовать, жить не по лжи пролетарию умственного труда гораздо проще. Летаешь экономклассом, а не бизнесом — ничего страшного. Ловишь шахид-такси. Живешь в четырех звездах, а не в пяти. Все».
Парфенов вновь берет в руки стопку дешевой писчей бумаги, исписанной от руки, — он почему-то всегда экономил на своих черновиках. Его верный Санчо Панса, редактор и помощник Алексей Бершидский, говорит, что технический прогресс не обошел стороной и живого классика: если раньше он присылал для расшифровки рукописи в конверте, то теперь научился листочки фотографировать и отправлять через айфон. Надеюсь, он так никогда и не пересядет за компьютер, недаром «хэндмэйдность» — его любимое слово. «Намедни. Наша эра» называется так, потому что мы все это так или иначе застали. Мы сформированы этим миром. Как у Высоцкого: «Висят года на мне — ни сбросить, ни продать». Это не пускающее нас прошлое. Мы с Акуниным как-то говорили, что осталась советская матрица. Только советское прошлое воспринимается как свое. Никто же не опирается на Александра II или Ш, а вот на Сталина, или на Хрущева, или на Брежнева, или на Горбачева. Этот просрал великую страну, а этот сделал великую державу, а этот, наоборот, ничего не делал, но она и так бы развалилась. Я тогда придумал эту формулу, что мы живем в эпоху ренессанса советской античности. У нас по-прежнему советская армия, советское образование, советское здравоохранение, по-советски выбираем власть, у нас советские теленовости, советский гимн. Мы все еще из этого не извлекли урок. Мы весь XX век пустили черт знает куда. Самый проклятый русский вопрос: почему Россия не Финляндия? Сто девять лет были одной страной. Почему у нас дороги хуже и дороже? Почему Финляндия — страна, с которой всегда начинается мировой рейтинг невосприимчивости коррупции? Мы должны устыдиться, в какой жопе находимся, а мы опять рассказываем, что, когда нас все ссут, тогда нас уважают. Да нас уже все ссали, и солнце над нами никогда не заходило. Уже было это все и закончилось. Перезрелая груша самым позорным образом шлепнулась. Мы должны провести работу над ошибками. Иначе от этого гноя, который остался в нас, не избавиться».
В стране, где отсутствует связь времен, где каждая эпоха начинается с белого листа, должен быть хотя бы один человек, который все помнит. Парфенов, безусловно, просветитель — в каком-то старомодном, вольтерьянском смысле слова. Да и в буквальном тоже — «Живого Пушкина» или «Империю» методисты рекомендуют в качестве учебных пособий. Но главная его миссия сложнее и ответственнее. В стране, где отсутствует связь времен, где каждая эпоха начинается с белого листа, должен быть хотя бы один человек, который все помнит. В хаосе русской жизни Парфенов собирает осколок за осколком разбитое время. Бережно склеивает, протирает — и что-то начинает проступать. Какая-то связь, какой-то смысл. Леня терпеть не может пафос, и со всякими громкими словами в его присутствии надо поосторожнее. Но когда я робко предположил, что то, что он делает, и есть патриотизм, он неожиданно согласился: «Конечно, я патриот! Это моя страна, я очень чувствую с ней связь, я в очень русской культуре воспитан, ничего другого у меня нет за душой. Мне просто нечем ей изменить».
04 Март 2018
Дмитрий Волчек В предвыборном штабе Владимира Путина в Петербурге не прекращается склока. В 2000, 2004 и 2012 годах его возглавлял ректор Горного университета, миллиардер Владимир Литвиненко. На этот раз он тоже мечтал стать единоличным главой штаба и уже созвал по этому поводу пресс-конференцию, однако в Москве решили по-другому, и Литвиненко стал лишь одним из четырех сопредседателей. Тогда он объявил, что его не устраивает местоположение штаба, но помещение на Красногвардейской площади было уже оплачено, и Литвиненко создал в Горном университете отдельный штаб, который назвал "технологическим", причем его заместителем стал спикер городского парламента Вячеслав Макаров. Но тут же сопредседатель федерального штаба Елена Шмелева заявила "Коммерсанту", что в петербургском штабе все будут работать на равных, а никакого "технологического" штаба не существует. Причина этой комичной неразберихи очевидна: имя Владимира Литвиненко связано с чередой скандалов. Недавно он подал иск к антикоррупционному центру "Трансперенси Интернэшнл", сайту "Оффшорам-нет.ру", газете "Деловой Петербург" и трем журналистам – авторам публикаций о его элитной недвижимости. По итогам расследования "Миллиардер с горы" делался вывод о том, что часть этой недвижимости ранее находилась в собственности государства и была передана в управление Горному университету, а затем с помощью "инвестиционных схем" была перепродана. Литвиненко удалось добиться, чтобы дело по его иску слушалось в закрытом режиме. В старейшем техническом вузе страны была организована преступная группировка из уважаемых людей, профессоров, преподавателей, научных деятелей
Тот же Василеостровский суд в январе признал недействительными российские паспорта Ольги Литвиненко – дочери ректора-миллиардера. Ольга Литвиненко с 2007 по 2011 год была депутатом Законодательного собрания Санкт-Петербурга, участвовала в работе предвыборного штаба Путина. Семь лет назад, после конфликта с отцом, она бежала из страны. Ее дочь, Эстер-Мария, осталась в России. Ольга Литвиненко утверждает, что ее высокопоставленный отец похитил внучку и теперь выдает за свою дочь. Все попытки Ольги вернуть ребенка оказываются безуспешными. Сейчас она живет в Польше и получила гражданство этой страны. Радио Свобода рассказывало об этой истории в публикациях "Нелюбимая дочь друга Путина" и "Мой отец – теневой кассир Путина". Информация, предоставленная Ольгой Литвиненко, помогла провести расследования, выводы которых Владимир Литвиненко теперь пытается оспорить в суде. 24 января Ольга Литвиненко выступила в Сейме Литвы. Она добивается включения своего отца и его друзей в список Магнитского. На 7 марта назначено ее выступление в парламенте Эстонии. Штамповались фиктивные диссертации с заведомо понятным результатом на защите
"Страной правит бандитская путинская группировка, которая пришла из Петербурга и сейчас метастазами разрастается на всю Россию, уничтожая ее, ведя к экономическому краху. Мой отец, будучи руководителем трех предвыборных штабов, а также доверенным лицом Путина, является пособником того, что в России всеми возможными способами нарушаются права человека. Он является одним из теневых кассиров, как Ролдугин, держит капитал Путина", – говорит Ольга Литвиненко. Она уверена, что ее выступления сыграли свою роль в том, что влияние Владимира Литвиненко сократилось. "Он объявил на пресс-конференции, что возглавит штаб Путина. Потом эту пресс-конференцию резко отменили. После этого выясняется, что он будет сопредседателем. Традиционно штаб в родном городе Путина находился в Горном институте. А теперь в Горном штаба нет, и мой отец всего лишь четвертый сопредседатель, то есть практически отстранен от штабной деятельности". Одна из тайн Владимира Путина, которая хорошо известна Ольге Литвиненко, связана с тем, как он защищал свою кандидатскую диссертацию. Произошло это в 1997 году, в том самом Горном институте, ныне университете, который возглавляет Владимир Литвиненко. Путин в ту пору уже перебрался в Москву и занимал должность заместителя управляющего делами президента РФ. Вслед за Путиным, в 1998 году защитился в Горном и Игорь Сечин, по образованию филолог-романист, преподаватель португальского и французского языков. Его диссертация называлась "Экономическая оценка инвестиционных проектов транзита нефти и нефтепродуктов (на примере нефтепродуктопровода Кириши-Батарейная)". В 2006 году исследователи Брукингского института в Вашингтоне обнаружили в диссертации Владимира Путина под названием "Стратегическое планирование воспроизводства минерально-сырьевой базы региона в условиях формирования рыночных отношений" плагиат: 16 из 20 страниц, которыми начинается ключевая часть работы Путина, были либо скопированы, либо переписаны с минимальными изменениями из книги "Стратегическое планирование и политика" профессоров Питтсбургского университета Уильяма Кинга и Дэвида Клиланда, опубликованной в 1979 году, а в 1982-м переведенной на русский язык. Шесть диаграмм и графиков из работы Путина почти полностью совпадают с американскими. "Правда, кое-где меняли междометия или запятые переставляли. 16 страниц текста и схем просто copy-paste, copy-paste, copy-paste. Из 216 страниц работы 140 – это методичка по ленинградским минеральным ресурсам, 16 страниц из основных теоретических глав – питтсбургские ученые. В своей диссертации Путин сам написал, по-видимому, всего пару страниц", – рассказывает Игорь Данченко, обнаруживший плагиат. После публикаций в американской прессе о диссертации Путина он стал получать телефонные угрозы: "В России в госструктурах вам не работать после такого!" В интервью журналу "Власть" в 2006 году Владимир Литвиненко говорил: "За работой я следил с самого начала. Первый вариант диссертации Владимира Путина, человека "неакадемического", вызвал замечания и был отклонен, и мы рекомендовали доработать. Через несколько месяцев он принес совершенно переработанный вариант с учетом замечаний и был допущен к защите. Поэтому у меня нет никаких сомнений, что работал он самостоятельно". Сам президент России и его представители обвинения в плагиате не комментировали. Как же на самом деле Владимир Путин стал кандидатом экономических наук? Ольга Литвиненко рассказывает Радио Свобода о том, как была написана эта диссертация и десятки других: От 30 тысяч евро за кандидатскую диссертацию, а если мы говорим о докторских, то здесь варьировалось от степени крутости бизнесмена, от 50 до 100 тысяч евро
– Начнем с предыстории. Мой отец в 1991 году познакомился с Путиным через Геннадия Белика – председателя Ассоциации ветеранов внешней разведки. Белик руководил незаконным вывозом редкоземельных металлов в западные страны. Мой отец был привлечен в этот бизнес в качестве специалиста по минеральным природным ресурсам. В 1994 году Путин и Белик сделали его ректором. Было оказано определенное давление, где-то даже подкуп представителей профессорско-преподавательского состава, которые входили в ученый совет и имели право голосовать, и таким образом были организованы выборы. Ректором он стал в 1994 году. После того как он стал ректором, он использовал свои должностные полномочия и организовал незаконный бизнес – изготовление диссертаций. Тогда был бум, все хотели стать кандидатами или докторами наук. На основе плагиата делались различного рода диссертации для высокопоставленных лиц. И Рем Вяхирев там защищался, я была на предзащите, и сын Вяхирева, и Виктор Зубков защищался, и Путин воспользовался услугами своего ставленника. Фактически в старейшем техническом вузе страны была организована преступная группировка из уважаемых людей, профессоров, преподавателей, научных деятелей. Я знаю их имена, но называть пока не буду: может быть, они сами признаются. Они организовали такой бизнес, это было на потоке: штамповались фиктивные диссертации с заведомо понятным результатом на защите. "Под ключ" там входила предзащита, защита, потом это все отец проталкивал через Высшую аттестационную комиссию, чтобы не было никаких вопросов к счастливому обладателю высокой научной степени, кандидату или доктору наук. Я там работала помощником ректора и все это видела. Ставки примерно были от 30 тысяч евро за кандидатскую диссертацию, а если мы говорим о докторских, то здесь варьировалось от степени крутости бизнесмена, от 50 до 100 тысяч евро. Очень много людей из "Газпрома" защищались. Каким образом получали деньги? Это просто был кэш, клали под столом. Каким образом получали вознаграждение люди, которые писали диссертации? Не всем же писал мой отец, как Путину, а писала группа из профессорско-преподавательского состава. Соответственно им закрывались договора из внебюджетного фонда института под якобы научную деятельность, им официально выплачивалась зарплата. Все это написал исключительно мой отец
А Путину он писал лично эту диссертацию. 1997 год, лето, к нам на дачу завезли ксерокс, мой отец взял отпуск. Путин никогда не появлялся у нас на даче, никогда не консультировался с моим отцом о диссертации, то есть это не было так, что приходит аспирант к профессору: у меня есть такие вопросы, давайте обсудим, перепишите и так далее. Нет, здесь этого совершенно не было. То есть все это написал исключительно мой отец. И вот как это делалось: брались различные книги, какой-то абзац нравился, значит мы кладем эту страничку на ксерокс, потом он вырезал то, что ему понравилось, наклеивал на листы формата А4, добавлял свой комментарий и дальше шел какой-нибудь другой абзац. Все это я видела, это было на моих глазах. – Американцы нашли один из источников – книгу 1979 года. Наверное, ваш отец не подозревал, что плагиат можно будет так просто вычислить. Ректор сказал: нет, это стратегический, сверхсекретный документ, мы его показывать не можем
– На тот момент он думал, что это просто закроется где-нибудь в архиве. Я работала в первом штабе Путина, и к нам пришел журналист "Вашингтон Пост". И он сказал: я хочу ознакомиться с авторефератом диссертации будущего президента. Ректор сказал: нет, это стратегический, сверхсекретный документ, мы его не можем показывать западным СМИ. Журналист говорит: "Это неправильно, я буду здесь сидеть до тех пор, пока вы не дадите мне ознакомиться с диссертацией, я имею на это право". После этого инцидента в Горном появилась охрана, которая отсеивала инакомыслящих. – Сколько заплатил за диссертацию Путин? – Не знаю, но может быть, отец ему даже написал бесплатно. Во-первых, это его ставленник на посту ректора, у них совместный бизнес, и не один. Поэтому мне кажется, здесь не шла речь об определенной денежной сумме. Возможно, эта была благодарность моего отца за помощь в получении должности ректора. Плюс их всю жизнь соединяли различные бизнес-интересы. Кроме редкоземельных металлов, там нефтянка, золото, бриллиантовый бизнес. "Трансперенси" хорошее расследование провела, но это только верхушка айсберга, что на самом деле делал и делает мой отец. – На защите Путина вы не были? Подготовленные, заранее выбранные члены диссертационного совета проголосовали за
– Нет, но видела фотографии с предзащиты. Он там действительно был, ему написали, что он должен сказать. Подготовленные, заранее выбранные члены диссертационного совета проголосовали за. Это была часть договора, как фабриковались эти диссертации. Всегда был заведомо положительный результат, не должно было быть никаких сомнений, что диссертация может не пройти защиту. Это же как экзамен, защита и предзащита, ты сдаешь экзамен или не сдаешь. Здесь был заведомо положительный результат. – И ни разу никто в институте не пытался взбунтоваться, совесть ни у кого не дрогнула? Он избил охранника, который с ним не поздоровался
– Был один профессор, я не хочу сейчас называть его имя. Потом хулиганы на него напали при очень странных обстоятельствах. Еще один профессор выступал против режима: что нет никакой свободы в Горном для преподавателей и студентов, а стал какой-то режимный объект. Его тоже травили по административной линии, не давали даже проводить научные исследования. Но в основном все боялись. Ведь все прекрасно знают, какие зверства может творить мой отец. Лично на моих глазах он избил охранника, который с ним не поздоровался вовремя. Это страшный человек, его действительно боятся. – Сейчас суд в Петербурге заочно признал недействительным ваш паспорт. Что все это значит? Институт самодержавия Путина только будет усиливаться
– Просто мой отец боится, что я вернусь в Россию. Он придумал такое дело, совершенно абсурдное по своей сути. В России Путина можно вершить любой абсурд. Мы сейчас обжаловали это решение, поэтому надеюсь, что паспорт все-таки не аннулируют. Хотя это тот же самый Василеостровский суд, где приняты все абсурдные решения в отношении меня, где утвердили факт моего якобы похищения, с согласия которого арестовано мое имущество, с согласия которого у меня похищена дочь, с согласия которого у меня хотели отобрать сына. Теперь в Василеостровском суде мой отец судится с "Трансперенси", с "Деловым Петербургом" и с журналисткой Ирой Панкратовой, которая провела потрясающее исследование, основанное на реальных фактах. Я сама предложила и "Трансперенси", и всем остальным, что готова быть реальным свидетелем, потому что я была ассистенткой у моего отца, многое видела, многое знаю и готова подтвердить, что все, что написала "Трансперенси", – это полная правда. – Остались две недели до президентских выборов в России. Что вы думаете, как бывший депутат, человек, знающий Владимира Путина и его друзей и работавший в его штабе, о том, что ждет Россию? – Россию ждет только худшее, экономический упадок, полная катастрофа на международной арене. Институт самодержавия Путина только будет усиливаться. Европа объединяется, все стараются искать пути к сотрудничеству, а он действует старыми советскими методами – укрепление общества путем милитаризации, холодная война, ядерное оружие. Это не выборы – это псевдовыборы, и результат абсолютно очевиден. А все остальные участники выборов – подставные фигуры, которые делают их с виду легальными, хотя на самом деле мы все понимаем, что кандидат только один. Среди комментариев на сайте Радио Свобода к интервью Ольги Литвиненко есть и такой, от бывшего преподавателя Горного института, а ныне пенсионера Сергея Суглобова: “Литвиненко страшный человек. Я это испытал на себе. Поэтому я верю Ольге. И знаю ее историю с самого начала”. 6 марта пресс-секретаря президента РФ Дмитрия Пескова попросили прокомментировать заявление Ольги Литвиненко о том, что диссертацию Владимира Путина написал ее отец. "Вы знаете, здесь нечего комментировать, это не так", – сказал Песков.
Виктюк пригласил на премьеру Говорухина. Говорухин уходил с мрачным лицом. В спектакле на качелях раскачивается парадигма отношений поэта и царя. Влево летят качели - и Мандельштам, которому не дают молчать «проклятые голоса», едет в ссылку, сойти с ума и умереть в пересыльной тюрьме. Вправо летят качельки - и бедный Пастернак прячет голову в свои клумбы, стараясь забыть страх. Разговоры с царем не дают от него освободиться. Это только его новые цепи - страх сболтнуть лишнее, страх предать, чтобы спасти себя… Спектакль, поставленный по пьесе американского драматурга Дона Нигро, вообще не о творчестве Мандельштама. В нем звучит всего одно его стихотворение. То самое, за которое он был убит: «Мы живем, под собою не чуя страны». И не о биографии поэта - то, что первая ссылка была в Воронеж, зритель узнает как бы невзначай: «В Воронеже артисты кормили нас с Надей хлебом, хотя сами голодали». Вся жизнь Мандельштама до её краха отстутсвует. Спектакль о другом. Об ответе на вопрос, который упорно интересует в этой пьесе царя - «Зачем писать стихи, которые разрушат твою жизнь?» Ответ прост. Иначе поэт не может: «проклятые голоса» в его голове требуют быть озвученными. Самое сильное в этой пьесе - это диалоги царя и поэта. В роли царя выступает Сталин. Но им мог быть и не Сталин - по пальцем одной руки можно перессчитать русских царей, которые не казнили людей массовым порядком, не ссылали, не мучили и не пришли к власти, принеся за это в жертву жизнь своих предшественников – мужа, отца, или целое семейство, включая малолетних детей. И чем страшнее жертвы, тем дольше память народная. Грозному ставят памятники до сих пор. Ленин лежит в сердце России стеклянном гробу. Сталину устанавливают памятные доски. Поэтому и звучит в финале страшное определение: «В России дьявол - это Бог». Мандельштама играет Игорь Неведров, муза Виктюка, которому удалось передать черту, сгубившую многих поэтов - невозможность не высказать то, что высказать невозможно. «Хорошо было Пушкину, он уговорил кого-то себя застрелить», - фраза, которую в спектакле бросает Мандельштам перед тем, как попытаться покончить с собой. Неведров сыграл не Осипа Эмильевича Мандельштама, а вечный тип гения - легкую бабочку, порхающую в мире гармонии, которая, попав к людям, бьется о стекло, пока не умрет сама или ей не поможет чья-то рука. «А с чего ты взяла, Надя, что мы должны быть счастливы?»- писал Мандельштам жене. Поэт приходит не ради счастья. Он приходит ради высказывания. Поэт - это проводник, транслирующий людям правду, которую они забыли или не хотят знать. И в этом Мандельштаму не очень повезло. Он был услышан только сейчас. Мандельштама, наконец, издают. На месте его гибели ставят памятник, который много раз оскверняют, пока не спрячут в университетском сквере. Готовят к изданию все, что удалось найти. Американец, никогда не бывший в России, пишет о нем пьесу. Ее переводят, и чисто случайно, через своих, она попадает к Виктюку. Виктюк, обладающий гениальный чутьем на живое, ее ставит. Но вот о чем она? О вчера? О завтра? Или уже о наступившем сегодня? Я думаю, он ответил бы, что эта пьеса «о всегда».
Сегодня Эфраим Севела - писатель, кинорежиссер и сценарист с мировым именем, автор 15 романов и повестей, выдержавших почти 280 изданий на различных иностранных языках, создатель 13 художественных фильмов, среди которых «Колыбельная», «Ноктюрн Шопена», «Попугай, говорящий на идиш», ставших классикой современной кинематографии, в гостях у «Русского базара». Эфраим Севела: Я поздно пришел в литературу, но успел написать почти все, что задумал. Не хватило сил на роман «Танец рыжих», и чуда не случилось – уже давно не молод и болен. А вот амплуа режиссера только примерил.
Осмысление моей творческой жизни, а следовательно, и самой моей жизни - в фильме «Господи, кто я?», который я снял для Российского ТВ. Заодно и обращение к читателю, зрителю: не придумывайте меня, я такой, какой есть. А слухов обо мне (было, теперь не знаю) предостаточно.
- Таков уж удел человека не «усредненной» судьбы. А уж если он талантлив и удачлив...
Но прежде чем обрести право задаться вопросом «Господи, кто я?» и ответить на него, Эфраиму Севеле предстояло прожить три нелегких жизни и добрую часть четвертой – сегодняшней. ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ
«В ГОРЯЧО ЛЮБИМОМ СССР» - Я родился в небольшом белорусском городке Бобруйске и рос в обычной семье довоенных лет. Отец – кадровый офицер, коммунист, известный спортсмен, тренер по классической борьбе. Спортсменка и мама – в беге на дистанции с барьерами. Сильная, властная, она была крута на руку, и мне частенько доставалось по заслугам.
- В Бобруйске жило много евреев?
- До Отечественной войны на 100 тысяч его населения приходилось 65 тысяч евреев. И евреи и неевреи – все говорили на мамэ-лошен и одинаково картавили.
Немцы и белорусские полицаи уничтожили свыше двадцати тысяч наших евреев. Сегодня в Бобруйске их по пальцам перечесть. Зато в своих странствиях я часто встречал земляков и их детей в Израиле, Америке, Германии.
... Война стремительно приближалась к Бобруйску. Эфраим с матерью и сестренкой (отец с первых минут на фронте) едва успели бежать. А ночью взрывная волна немецкой авиабомбы, разорвавшейся рядом с мчавшимся на Восток поездом, смахнула Эфраима с открытой, с низкими бортами, товарной платформы под откос. Швырнула его в самостоятельную жизнь – суровую, беспощадную.
Двенадцатилетний подросток из благополучной еврейской семьи впервые остался один. Без родителей. Без учителей. Без чьего-либо надзора... И он, упрямый и своенравный, пойдет дорогой, которую выберет сам. Сбежит из детдома, из ремесленного училища, с завода, где рядом с такими же бездомными пацанами точил мины для фронта. Уйдет в никуда из совхоза под Новосибирском, где таскал пудовые мешки с зерном и жил в многодетной семье вдовы фронтовика Полины Сергеевны, выходившей его, когда полуживой от голода, болезней дополз и свалился у ее землянки.
- Имя этой умной, суровой, заботливой женщины я, став писателем, сохранил в автобиографической повести «Все не как у людей».
... Эфраим бродяжничал, исколесив на товарняках Урал, пол-Сибири, и добывал хлеб насущный душещипательными песнями, которые пел в эшелонах солдатам, ехавшим на фронт, беженцам, возвращавшимся в родные места, в набитых до отказу вокзалах. У него был звонкий мальчишеский дискант. Ночевал в товарных порожняках, на полу в вокзальном закутке, а в теплую пору - и под случайным кустом. Бездомная, голодная, немытая жизнь влекла к себе свободой, неожиданными ситуациями, встречами с новыми людьми, собственным миропознанием.
Так впервые он ощутил вкус одиноких скитаний, которые впоследствии станут стилем его жизни. А быть может, в нем заговорили гены еврейского народа, обреченного Свыше на вечные скитания за грехи своих предков?
- Признайтесь, вас здорово лупили беспризорники? В войну они гнездились на железнодорожных станциях.
- Дрались часто и всюду. СССР оказался не готовым к войне. А вот я, благодаря маминым тумакам, был готов. И выжил.
Испытав силу кулаков Эфраима, мальчишки признали в нем лидера. Голодные, оборванные, намаявшись за день в промысле по добыванию пропитания, вечерами они собирались послушать его рассказы, он придумывал их сам. Особенно любили со счастливым концом. Жить становилось легче, светила надежда. А историй роилось в его голове несчетно.
Осенью 43-го на железнодорожной станции Глотовка слушателем Севелы оказался командир направлявшейся на фронт бригады противотанковой артиллерии резерва Главного командования полковник Евгений Павлович Крушельницкий.
- И с таким талантом в тылу ошиваешься?- воскликнул он в восторге. - Давай-ка с нами!
Меня постригли, одели в подогнанное на ходу солдатское обмундирование, «укатали» на фронт. И я, «сын полка», прошел с бригадой весь ее боевой путь - через Белоруссию, Польшу, Германию – до Ной-Бранденбурга.
Полковник – ах, какой колоритный был мужик! - полюбил меня. Считал умным и образованным. Еще бы, я назубок знал все марки немецких, американских, английских самолетов и танков. Память была отличная. Он был одинок (немцы расстреляли жену и единственную дочь), хотел усыновить меня и отправить учиться в Московский университет. Не довелось. За две недели до окончания войны его смертельно ранило осколком шальной немецкой гранаты. Последние слова были обращены ко мне: «... Сынок, а в университет пойдешь без меня...».
Полковник Крушельницкий и другие армейские сослуживцы стали прототипами персонажей моих книг о войне. В их числе моя самая любимая «Моня Цацкес - знаменосец».
- Скажите, а приходилось ли вам на военных дорогах сталкиваться с антисемитизмом?
- Разве что полковник называл меня «юноша во цвете лет» или «сынок», стыдливо избегая моего еврейского имени. Да вот еще такое происшествие - вскоре после окончания войны, когда «стариков» и нас, «малолеток-недомерков», демобилизовали и отправили в Россию поездом. Пили спирт из алюминиевых кружек, закусывали американской тушенкой и наперебой галдели о том, почему Германия - такая богатая, скот содержат лучше, чем у нас – людей...
Пожилой солдат сказал жестко: «Что фашисты сделали перво-наперво, когда к власти пришли? Всех своих евреев под нож. Оттого и живут как люди. Вот вернемся в Россию и своих подчистую. И заживем не хуже немцев. От фашистов Россию спасли, теперь от евреев осталось».
Я молча встал, достал из-под скамьи свой солдатский вещмешок и пошел подальше от них. И поезд повлек меня по разрушенной Германии. В разрушенную Россию.
Судьба оказалась к Севеле милостива. В Бобруйске, в уцелевшем родительском доме его, невредимого, да еще с медалью «За отвагу» на груди, встречали мама с сестренкой. А вскоре вернулся и отец. Он провел в немецком плену почти все четыре военных года и уцелел, успев переодеться в солдатскую форму, заручившись солдатский книжкой с татарской фамилией.
ЖИЗНЬ ВТОРАЯ
НА ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ
В 11 часов по московскому времени 24 февраля 1971 года в стране, где страх сковал языки, в самом центре Москвы, напротив Кремля, сошлись в приемной Президиума Верховного Совета СССР двадцать четыре человека. Двадцать четыре советских еврея, безоружные и ничем не защищенные, в отчаянной решимости бросить вызов Голиафу. Они поставили свои головы на кон, кинулись в бездну, чтобы дать пример другим, своими костьми пробить брешь в стене, отделявшей евреев СССР от остального мира, - захватили Приемную Президиума, объявили сухую бессрочную голодовку и выдвинули ультиматум: свободный выезд в Израиль.
В этом акте отчаяния, судьбоносном для советских евреев, участвовал и Эфраим Севела, уже известный советский журналист, киносценарист и режиссер.
Он жил в Москве, был женат на падчерице Эдит Утесовой – Юлии Гендельштейн, у них росла очаровательная дочка Машенька, любимица Леонида Осиповича. Знаменитый артист любил и самого Эфраима. На экраны кинотеатров один за другим выходили художественные фильмы по его сценариям. Шутка ли, семь фильмов за шесть лет!.. Казалось бы, все складывалось удачно...
- И все же решили уехать?
- В моей жизни я долго был «российским империалистом». Любил свою империю. Мне нравилась она.
Но с некоторых пор, при Брежневе, я почти откровенно перестал воспринимать советскую власть. Власть можно уважать, и даже бояться. Но когда смеешься над ней, жить под ее началом невозможно. Понял: в такой обстановке пройдут мои самые энергичные годы, и я начну шамкать как Брежнев.
Много времени спустя, уже вырвавшись из СССР, я мучительно докапывался до истинных причин, побудивших меня сломать прежнюю, хорошо налаженную жизнь во имя туманного и неясного будущего. И понял, что моими поступками двигало стремление начать новую, нравственно более чистую жизнь. Для этого надо было окончательно порвать с советской властью и страной, которая задыхалась под ее безжалостной пятой.
- Но почему позвали именно вас? Ведь вы, насколько известно, никогда не занимались политикой, не были ни диссидентом, ни сионистом...
- Просто у меня в то время было хоть какое-то имя. Остальные же – инженеры, учителя, врачи, их даже пресса иностранная не поддерживает. Я пошел. И, как вы знаете, случилось, можно сказать, историческое событие. Наша акция закончилась победой. Правительство уступило – менялся мир, международная обстановка, внешняя политика СССР. Президиум Верховного Совета СССР принял Постановление о создании Комиссии по выезду в Израиль из СССР граждан с лишением их советского гражданства. А нам, участникам акции, предписывалось покинуть страну немедленно.
До конца своих дней буду помнить тот звездный час взлета человеческого духа и благодарить судьбу за то, что она привела меня к тем, кто не убоялся. Не скрою, я горжусь своим участием в первой открытой политической забастовке за всю историю советской власти, когда горстка людей в здравом уме и трезвом рассудке добровольно прыгнула в пасть чудовища во имя идей, ради блага многих.
- Вас-то, наверно, допросили «с пристрастием» в КГБ?
- Едва я появился в ОВИРе, чтобы оформить документы на выезд, меня пригласили к начальнику антисионистского отдела КГБ СССР генерал-лейтенанту Георгию Минину. «Вот ваше личное дело, - и он открыл пухлую канцелярскую папку. - Честно сказать, будь моя воля, никогда б вас не отпустил. У нас таких людей по пальцам перечесть. – Минин достал из папки пачку благодарностей Верховного Главнокомандующего, они вручались офицерам и солдатам за участие в наступательных операциях минувшей войны. - Ну как отпустить такого воина?! – воскликнул генерал и продолжал наставительно: Очень скоро вы окажетесь на войне...» «Вам видней, - смело отвечал «свободный человек». - Это вы, в КГБ, планируете войны на Ближнем Востоке». Генерал пропустил мою реплику мимо ушей: « Не посрамите чести своих боевых учителей!»
Но медаль «За отвагу», врученную мне «учителями», изъяли вместе с советским паспортом и значком об окончании Белорусского государственного университета.
Пройдет много лет, и Севела, вернувшись в Москву, выступит на конференции по случаю организации Российского Еврейского Конгресса. Рассказав с трибуны о напутствии генерала Минина перед выдворением из СССР и воспользовавшись присутствием в зале мэра Лужкова, обратится к нему с просьбой: «Юрий Михайлович, если вы когда-нибудь увидите генерала Минина, передайте ему, пожалуйста: его наказ – не посрамить боевых учителей - выполнен с честью. На второй же день войны «Судного дня» я из советской «базуки», захваченной в бою с арабами, подбил два арабских советских танка «Т-54» и противотанковую пушку».
Зал взорвался смехом, И, кажется, громче всех смеялся Лужков.
- Выдворенный из СССР вы с семьей могли обосноваться в любой европейской стране, в Америке...
- Мог. Но стремился в Израиль.
По дороге в аэропорт Шереметьево висели двух -трехметровые афиши с портретами Нади Румянцевой из «Крепкого орешка» и Ирины Скобцевой из «Аннушки» - моих фильмов. У Скобцевой на щеке слеза с кулак. На каждой афише черные полосы – мое имя вымарано. И Маша сказала: «Папуля, Москва в трауре». А когда стюардесса объявила, что наш самолет пересек воздушную границу СССР и я воскликнул: «Вот мы и на свободе!», моя мудрая двенадцатилетняя дочь охладила меня: «Папа, ты забыл, мы в самолете Аэрофлота, он может повернуть назад».
- Но почему вы оказались в Париже? Там жил кто-то из родственников? Или вы ехали на пустое место?
- Абсолютно. Билеты покупал за свой счёт. Уехал с тремя сотнями долларов на троих. Вот так и объявился в Париже – с семьей, без денег и никому не нужной профессией на Западе - своих хватает.
Почему Париж? Между СССР и Израилем в те годы были прерваны дипломатические отношения. В Тель-Авив летали с пересадкой в Париже. Но меня-дурака всегда бережет Бог. Куда бы ни попадал, за волосы вытаскивает, хотя я и безбожник. Меня Он жалеет. Он меня любит. И потому, когда я прилетел в Париж, попал сразу же в объятия барона Эдмонда Ротшильда. А шуму! Встречали нас, как папанинцев. Портреты в газетах, на обложках журналов, интервью на радио, ТВ! Ведь мы были первыми, кто прорвался. С чего и началась легальная эмиграция из СССР.
Ротшильд поселил семью Севелы в фешенебельной зоне города, приглашал в свою загородную резиденцию и часами жадно слушал истории блестящего рассказчика Эфраима Севелы.
В общении им помогала Маша. Закончив в Москве пять классов французской школы, она свободно, да еще с парижским акцентом, говорила по-французски.
Это он, барон Эдмонд, разглядит в Севеле талант писателя и буквально силой засадит за перо. Так родится первая книга Эфраима «Легенды инвалидной улицы».Он напишет ее за две недели. Дебютирующий писатель расскажет истории о городе своего детства и его обитателях. Трогательные и горькие, полные мягкого юмора и неизбывной тоски.
Первой по просьбе Ротшильда рукопись прочитает Ида Шагал – дочь Марка Шагала. «Вы не знаете, что написали! – скажет она Эфраиму. – Вы последний еврейский классик на земле!». А сам Марк Шагал рукопись читал всю ночь и наутро вышел с красными глазами. «Молодой человек, - скажет он Севеле, пригласив его к себе, - я вам завидую: эта книга будет самым лучшим витамином для евреев, чтобы они не стыдились называться евреями».
Позже критик, анализируя творчество Севелы, напишет: «Эфраим Севела, писатель небольшого народа, разговаривает со своим читателем с той требовательностью, суровостью и любовью, которые может позволить себе только писатель большого народа».
«Легенды инвалидной улицы» в том же году издадут в Америке, затем в Англии, Германии, Японии, три года спустя - в Израиле на иврите и русском. Став бестселлером после публикации крупнейшим издательством США «Doubladay», «Легенды» принесут автору мировую известность и признание. Но лишь в начале 90-х книга наконец-то появится в России: произведения авторов, выдворенных из страны и лишенных ее гражданства, в СССР не печатались.
А барон Ротшильд, выслушав восторженный отзыв Иды Шагал, скажет: «Надо издавать. - И, обратясь к Севеле, добавит: А рукопись, пожалуйста, подарите мне, я положу ее в сейф и, надеюсь, когда-нибудь разбогатею».
- Я прожил в Париже почти полгода. «Куда ты рвешься? Тебе надо хотя бы на год остаться в Париже, – уговаривал меня Ротшильд. – Я дам тебе в Версале замечательную квартиру (он тогда финансировал реставрацию дворцового комплекса). Оставайся!». Но я хотел своими глазами увидеть Эрец-Израэль.
- Вы так стремились на Землю обетованную, а прожили там всего шесть лет... Что же произошло? Возможно, в Израиле вы искали Европу, а это - Восток.
- Возможно. Скажем иначе. Мы с Израилем друг друга не поняли. И не приняли. Конкретнее?
Мы на социализме, как говорится, собаку съели. Долго верили, что это единственная и лучшая система, какая требуется человечеству для полного счастья. Потом бежали от этой системы. А, как известно, от добра добра не ищут. Но мы нашли. В благословенном Израиле, где тоже строят социализм.
Мне, например, не нравилось, что если в России я был евреем, то здесь считался русским. И там, и там меня не любили как чужака. Что мои дети, в жилах которых три четверти еврейской крови (бабушка со стороны их матери русская), не считаются евреями. «Не хочу жить в стране, где, когда я умру, меня, как собаку, похоронят за оградой кладбища», - заявила моя повзрослевшая дочь и уехала в Европу. А я – в Америку.
- И вам не удалось осуществить намерение послужить своему народу?
- Надеялся сделать значительно больше. Но каждый раз натыкался на неодолимую стену. Так, например, произошло с попыткой организовать израильскую киностудию. Я собрал среди иммигрантов сотню профессиональных кинематографистов, но «свои» не уступили нам, чужакам, этого, на их взгляд, «хлебного» места.
Родил в Израиле сына, он живет там и сегодня. Рядовым солдатом я участвовал в войне Судного дня. После войны «Сохнут» направил меня в Америку. За полгода объездил более трехсот городов и городишек, где жили евреи. На митингах, собраниях «долларовых доноров» рассказывал о народе Израиля, в одиночку победившем в войне и нуждавшемся в материальной помощи. Собрал 500 миллионов долларов. Об этой поездке я рассказал в книге «Возраст Христа».
- При всем неприятии Израиля вам там хорошо работалось...
- О, да, очень! Я написал книги: «Викинг», «Мраморные ступени», «Остановите самолет, я слезу», неодобрительно встреченную израильской прессой, «Моня Цацкес – знаменосец», «Мужской разговор в русской бане», «Почему нет рая на земле», киноповесть «Мама» и рассказы, вошедшие в сборник «Попугай, говорящий на идиш». Видимо, солнце моей исторической родины (не государство!), ее воздух, природа благотворно влияли на меня.
- И все же вы покинули этот творческий оазис...
- Наступил момент, когда понял: не уеду - иссякну. При активной помощи ханжей, которые принялись оговаривать меня за правду в моих книгах, и, словно недруга, отторгать от еврейского государства. ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ
В «ГОСУДАРСТВЕ
БРАЙТОН БИЧ» И ДРУГИХ
Избрав Нью-Йорк местом постоянного жительства - еще в 1975-м Севела получил гражданство США «по преимущественному праву» - он поселился на Брайтон бич. Жена отказалась переехать в Америку и осталась с детьми в Англии. Семья, которой так дорожил, распалась. К тому же, его плохой английский ограничивал общение с американцами. Брайтонский сленг (для несведующих: русско-английско-одесско-идишско-ивритский плюс матерный) был куда милее, понятней и ближе.
- Для брайтонцев я был «наш писатель». Армянка Римма, хозяйка ресторана, где я постоянно обедал, говорила мне: «Когда вы уедите, повешу у вашего столика табличку: «Здесь сидел и жевал баранину наш писатель Эфраим Севела». А каких повстречал людей! Сколько узнал уникальных историй!
- И не написали о Брайтоне. Казалось бы, сам Бог велел!
- Собирался. Сборник рассказов «Сказки Брайтон бич». Болезнь помешала.
Севела подолгу не задерживался в Америке. Не обремененный никем и ничем, побывал в Швеции, Голландии, Италии, Сингапуре, Англии, Франции, Польше, Германии, Камбодже... Жил повсюду, где ему было интересно и хорошо. За 18 лет скитаний объездил полмира, черпая сюжеты для будущих книг, сценариев из впечатлений, накопленных в поездках. И родились: киносценарии «Ласточкино гнездо» - о советских разведчиках в Англии; «Муж, как все мужья» - о жизни в Израиле; «Белый Мерседес» - о Мюнхенской олимпиаде 1972 года; «Сиамские кошечки» - о Таиланде; повесть «Продай твою мать»- о еврейских иммигрантах в Германии.
Порой неожиданно срывался с насиженного места и оказывался на другом конце Земли.
- (смеется) Да, случалось. Недавно прислали мой архив из Берлина. Я снимал там квартиру и, помнится, много писал. Куда-то сорвался, оставил всё, рассчитывая вернуться. И забыл. И вот теперь, прошло лет двадцать, хозяйка квартиры через своих друзей нашла меня и прислала мой архив. А в нем рукописи небольшой повести «Возраст Христа» и романа, никогда не издававшегося по-русски, «Последние судороги неумирающего племени». Обе книги выходят в начале 2007 года в издательстве «АСТ».
- Ничего себе, расточительность! Вы, наверно, легко пишете?
- На Брайтоне я прослыл лентяем. В хорошую погоду часами валялся на пляже. «Когда и чем он занимается?!» - возмущались брайтонцы. Но вот вышла книга «Тойота Королла», и они ахнули: «Когда же он сумел написать ее?»
В моих рукописях вы не найдете правок, вариантов, разве что небольшие вставки. У меня все складывается в голове. Могу просто диктовать, не поправляя потом ни слова. Сажусь и строчу.
Американский период жизни Севелы чрезвычайно плодотворен. Здесь, помимо «Тойоты Короллы», он написал роман «Farewell, Isrаsel!». Сейчас в России он выходит под подлинным названием «Последние судороги неумирающего племени»; роман «Зуб мудрости» и повесть «Все не как у людей».
Одна за другой издавались и переиздавались его книги. Но этого ему было мало. Хотелось делать кино. А он умел это еще в Москве. Но за все годы эмиграции не снял ни одного фильма. Чужаку пробиться в Голливуд или на киностудию какой-либо европейской страны – и не мечтай.
И Севела, собрав деньги в США и Германии, доложив 250 тысяч долларов, приступил к постановке фильма «Колыбельная» - о трагедии европейского еврейства в годы Второй мировой. Снимал его в Польше, где до войны еврейское население было особенно многочисленным, а уцелели лишь немногие.
В «Колыбельной» почти нет профессиональных артистов. Обычные люди, подходящие по типажу. Порой найденные случайно. Проезжая на машине мимо польской деревеньки, Севела увидел женщину с тяжелой сумкой. Мадонна Рафаэля ! И остановил машину.
Так же случайно нашли и обреченных на убиение «апостолов Петра и Павла». А еврейскую колыбельную с голоса Севелы спела знаменитая польская эстрадная певица Слава Пшебыльска. В детстве у нее были друзья-евреи, и она знала идиш.
Севела покажет «Колыбельную» в Америке. И газета «Чикаго сан Таймс» назовет этот фильм самым сильным о Катастрофе европейского еврейства в годы Второй мировой войны. ЖИЗНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СНОВА ДОМА
- В эмиграции так успешно складывалась ваша творческая судьба. Почему же вы вернулись в Москву?
- Прежде расскажу вам забавную историю.
В конце 1989-го мне на Брайтон, куда я периодически возвращался из своих путешествий, позвонил генерал Даниэл Грэм, начальник американской военной разведки. Правда, уже в отставке. Мы встретились, и он предложил мне написать и снять много-многосерийный телефильм о коммунизме и коммунистах. «Подготовьте материал, соберите группу, а деньги я найду», - сказал он, прощаясь.
Когда все было готово, генерал повез меня в посольство Ирана: «Шах Реза Пехлеви мне многим обязан. Когда его свергли с престола, я помог ему восстановиться. К тому же он безумно боится коммунистов». В посольстве пообещали, что на следующий же день наши бумаги будут в Тегеране. Попросили: «Пожалуйста, первый экземпляр фильма сделайте на фарси, все-таки деньги даем мы». Утром следующего дня включаю телевизор: в Тегеране свергнут с престола шах Реза Пехлеви.
«Не огорчайтесь, - успокоил меня генерал Грэм, деньги найдем в другом месте». И мы поехали в посольство Тайваня. Тот же разговор и аналогичная просьба: «Пожалуйста, первый экземпляр фильма сделайте на китайском». Мы обещали.
Утром следующего дня включаю телевизор: США разорвали с Тайванем дипломатические отношения.
Звонит генерал: «Скажите, господин Севела, правительство какого государства вы хотите свергнуть, и я отвезу вас в его посольство».
По приглашению Союза кинематографистов СССР я впервые за восемнадцать лет эмиграции прилетел в Москву. Кто-то из встречавших меня в Шереметьево спросил: «Ты к нам надолго?» Я неосторожно пошутил: «До полного обвала». И зазвучала по радио классическая музыка. И на телеэкранах затанцевали белые лебеди. И по улицам Москвы поползли танки Кантемировской дивизии. Россия встала на дыбы.
Севела окунулся в кипучую жизнь. Она уже не шла мимо него, как в странах, где жил в годы эмиграции. С восторгом наблюдал он, как зарождается новая жизнь, с треском ломается старая.
Ему восстановили российское гражданство, Лужков дал квартиру «Мы на эмиграции потеряли много голов, - сказал мэр, - и поэтому будем принимать с комфортом всех, кого зря в свое время с такой легкостью отпустили».
Севела получил возможность делать кино. По собственным сценариям один за другим снял: «Попугай, говорящий на идиш», «Ноктюрн Шопена», «Благотворительный бал», «Ноев ковчег», «Господи, кто я?». Телевидение устроило передачу, посвященную его возвращению в Россию, и зрители впервые увидели фрагменты из фильма «Колыбельная». По предложению Госкино он проехал с этим фильмом, собирая переполненные залы, по всем крупным российским городам, побывал в Тбилиси, Одессе, Кишиневе, Вильнюсе, Риге, Минске. Огромными тиражами издавались его книги.
Наладилась и семейная жизнь. Севела женился на прелестной женщине, талантливом архитекторе Зое Осиповой, ставшей ему верным другом, умным помощником.
- Но кончилась эйфория начала девяностых. Паралич власти вывел на поверхность российской жизни тучи мошенников, обгладывающих усыхающее дерево экономики страны. Она и поныне проходит стадию начального капитализма, самого бесчеловечного и безжалостного, какого давно в мире нет. Провозглашенная в России демократия - без справедливого и сурового правопорядка - хаос, путь в бездну. Политические партии и группировки продолжают до хрипоты спорить о судьбах страны, а она, страна-то, корчится в удушливых объятиях криминального мира, празднующего пир на ее холодном теле.
А я? Знаю, читатель любит мои книги. Они по-прежнему печатаются большими тиражами. Издан шеститомник моих сочинений. А фильмы? Разве что по военным праздникам покажут ранним утром по ТВ «Годен к нестроевой», который я снял по своему сценарию еще в 1968 году. О моих книгах, фильмах и сегодня пишут за границей. В Польше известный критик Анджей Янковски издал книгу «Проза Эфраима Севелы». А для российских СМИ я словно и не существую. Хоть выругали бы разок! В родной стране – чужой.
- Быть может, причиной тому еврейская тематика ваших произведений?
- Не исключено. Ксенофобия, русский фашизм расцветают в России буйным цветом. И власть этому не противостоит.
- А вернуться в Америку? Не собираетесь?
- Прошлым летом, не дожив трех месяцев до ста лет, в Лос-Анджелесе умер мой отец. Порой думаю: а где успокоюсь я в этом мире, исхоженном мною вдоль и поперек?
Беседовали
корреспонденты «РБ» в Москве
Майя Немировская
Владислав Шницер