Дорогой зритель!
Страница, которую вы вызываете, не может отобразиться, потому что в вашем браузере не включена поддержка JavaScript.
Если у вас есть вопросы, свяжитесь с нами любым удобным способом:
По телефону: +1-855-961-4571
По Skype: eTVnet
По электронной почте: support@eTVnet.com
Причина такой развлекаловки ясна: среда зрителей телевидения стареет (об этом говорили недавно) -- молодежь ТВ уже не смотрит (и это правда), таким интерактивным голосованием и пытаются ее привлечь.
Другое дело, мне кажется, эта акция сродни тем, которые проводят магазины: рекламой привлечь побольше пипл, а потом потихоньку распродать всё. Не для того эти сериалы снимали, чтобы скрыть от людей... Так что со временем всё мы посмотрим, что захочется...
Света, karitza47, мне тоже понравилась трактовка смерти Анны: не депрессия, но бунт! И эти кони -- замечательное решение... Посмотрела американскую экранизацию 1997 года -- Софи Марсо действительно женственна и чувственна, Шон Бин никакой... Но по сравнению с фильмом Шахназарова сцена трагического конца выглядит пресной... Зато никакие основные линии не сокращены, поэтому Анны до обидного мало...
Света, я думаю, вас смутил год выпуска: фильм "Дочь Анны Карениной" был снят сто лет назад и о чем он -- неизвестно, похоже, он утерян...
Подумать только -- мы столько читали о дворянах у классиков... На самом деле, дворяне составляли меньше одного процента населения России, а аристикраты -- меньше одного процента от них. Понятно, что в Петербурге и Москве они все друг друга знали...
А Том Рипли мне не нравится: как человек простодушный терпеть не могу людей, готовых использовать других -- хотя блеск их ума меня восхищает...
Вот смотришь на это буйство жизни в фильме "Милу в мае" и думаешь: и зачем Франции было бастовать в 1968 году...
" Да, ахматовские слова «Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией», — жестокие, кстати, слова, особенно если учесть, что сказаны они о «Втором рождении» Пастернака, — к Евтушенко никак не применимы. Как истинный герой 60-х, современник битников, он готов был сказать о себе все. И главной его трагической темой было несоответствие судьбы и дара, неравенство дарования и личного масштаба; он постоянно себя корил за отступничество, за недостаток решимости, — но ведь человечность тоже недостаточно решительна, она всегда слишком робка или милосердна. Он был именно человек, наделенный сверхчеловеческими способностями, и превратил это несоответствие в большую литературу.
Собственно, это и про Россию можно сказать: подумать страшно, сколько ей дано и как она этим распоряжается. Именно об этом написано его самое пронзительное, на мой вкус, стихотворение — «Долгие крики», — перечитайте его, не скоро забудете. «Дремлет избушка на том берегу, лошадь белеет на дальнем лугу...» Как гипнотически он его читал! «Криком кричу и стреляааааю, стреляаааааю… а разбудить никого не могу. Голос мой в залах гремел, как набат, площади тряс его мощный раскат, а дотянуться до этой избушки и разбудить ее — он слабоват».
Так оно и вышло. И все-таки из тех, кто тут кричал, — он разбудил едва ли не больше всего обитателей перевоза, и усыпить их будет уже не так-то просто."
Да, правильно: Весь двадцатый век находится за гранью человечности...
"У меня, как и у большинства современных российских литераторов, была с ним своя история отношений, нервная и неровная, но рассказывать о себе в статье о нем все-таки неправильно, хотя и принято говорить о человеке в его стилистике, а он не избегал автобиографизма даже в рассказах о классиках, которых знал. Но надо сразу подчеркнуть, что пресловутое его упоминание о себе в любых контекстах, от мемуарных до патриотических, было сознательной литературной стратегией, творческой манерой, если хотите. И это вещь объяснимая: человек нового типа — нового поколения, нового душевного склада, — всегда является главной собственной темой. Он изумляет себя, поскольку его психологические реакции — не те, которые предписаны, и он стесняется в них признаваться. У него другая любовь и другая ненависть. Вот, например, Лимонов — тоже герой, которого раньше не было, и в прозе своей он все время анализирует именно себя, поскольку это самая большая загадка, самое неожиданное явление, с которым ему довелось столкнуться. И Горький такой же породы — странный, словно инопланетянин, поэтому и пишет в основном о собственных реакциях и впечатлениях, странствиях и влюбленностях. И Борис Савинков, при всей несоотносимости талантов, — тоже такой. Вот Окуджава, например, — нет, и даже Маяковский, при всей своей необычности, куда более традиционен. А Евтушенко был человек странный, необыкновенный, самый яркий типаж во всем новом поколении, и весь его эгоцентризм — от желания с этим типажом разобраться, изучить его, что называется, in vivo. Можно назвать некоторые черты этого типа: например, его необыкновенно интенсивную экспансию в разные сферы жизни, его универсализм, многообразные умения и дарования. Евтушенко бросался в поэзию, прозу, филологию, фотографию, кино, ему действительно было тесно в любых границах, в чем он и признавался с детским простодушием — еще одна нетипичная и привлекательная его черта. Интересно, что и в любви была эта же страстная тяга ко всему новому, экспансия, неумение оставаться надолго пусть даже с первой красавицей, — и как бы сильно он ни влюблялся, до пятидесяти не мог остановиться. Это тоже страх перед границами, нетерпимость к любым внешним ограничениям, и с советской властью он играл весьма смело. Иной вопрос, что оторваться по-настоящему никогда не мог и не хотел, — и при всем своем эгоцентризме не переносил одиночества; и это тоже один из его парадоксов, одна из тем его лирики. Выскочить из клетки — и вернуться в нее, потому что без нее мечта о свободе лишается смысла. И сколь бы далеко он ни отрывался от России — ему необходимо было возвращаться, чтобы проверить, так ли они нужны друг другу, как раньше."
И об отношении М.Горбачева к Д.Лихачеву сказано не все: всем запомнилось, как Горбачев прогонял его с трибуны съезда, когда Лихачев говорил о наших ребятах в Афганистане...
"О Евтушенко-человеке будут вспоминать еще долго, и это понятно: он был колоритен, разнообразен, пестр, как его знаменитые рубахи, шубы и костюмы. На мой вопрос — зачем эта цветистость? — он в интервью 91-го года ответил: «Это был протест против советской серости, хотелось цветного...» (Вознесенский говорил: «Ну, в самом деле, что они все в галстуках? Ношу шейный платок!») Беда в том, что яркая личность иногда заслоняла поэзию: не потому, что поэзия была более блеклой, — ничуть, — но потому, что большинство читателей всегда интересуется прежде всего личной жизнью творца, а уж затем — его литературными новаторствами. Это священное право читателя, жаждущего личной самоидентификации. Хорошо литераторам, которые, по слову Бабеля, скандалят только на бумаге; невесела жизнь писателя, который и в жизни неординарен, и в этом смысле судьба Евтушенко скорее драматична, чем триумфальна. Он был в личном общении похож на Горького — так же щедр и на подарки, и на комплименты; так же расчетлив — и в этом нет ничего дурного, иначе получилось бы юродство; так же чуток к чужому таланту и нетерпим к конкуренции, но конкурировал всегда честно, не прибегая к подножкам. Да это и нормально — и для поэта, и для красавицы: ревновать к равным и ссориться с ними, подхваливать слабейших. Но и в отношениях с равными — с Вознесенским, например, или с Ахмадулиной, — он был неизменно благороден, хотя и резок временами. И как хотите, а лучшее стихотворение, посвященное Ахмадулиной (не настаиваю на этой атрибуции, но уж очень похоже), — не самое известное, но самое горькое: «А собственно, кто ты такая, с какою такою судьбой, что падаешь, водку лакая, а все же гордишься собой? А собственно, кто ты такая, сомнительной славы раба, по трусости рты затыкая последним, кто верит в тебя? А собственно, кто ты такая, и собственно, кто я такой, что вою, тебя попрекая, к тебе приарканен тоской?» Это голос оскорбленной, скрежещущей любви, действительно вопль и даже вой. Я никогда не решился его спросить: кому, собственно? Хотя название «Одной знакомой» маскирует, как мне кажется, другое, скрытое посвящение: ведь это в гораздо большей степени про Россию, чем про любую знакомую. Сейчас читается просто как личное обращение, чрезвычайно актуальное. Мог ли он в 1974 году позволить себе такую дерзость, не столько политическую, сколько метафизическую? Думаю, мог. И тогда это покруче, чем «Холуй трясется, раб хохочет». Впрочем, обязательно найдется кретин, который скажет, что это я все от зависти к Бродскому; они уверены, что Бродскому все завидуют, а сами завидуют Евтушенко, которого каждая собака знала и будет знать. Масштаб явления определяется тем, сколько народу его ненавидит, а не тем, сколько любит; в этом смысле Евтушенко в большом порядке (не беспокойтесь, это я исключительно о нем, а не о себе)."